думала, что она от работы раскраснелась. Но ей становилось всё хуже. Начался жар и озноб, пришлось срочным образом пролезать в затопшую повозку, доставать из неё тёплые вещи и укутывать бабушку в несколько слоёв, подложив на землю карематы. И всё равно её трясло, так что зубы стучали.
Я напоила её оставшимся в термосе горячим чаем, и она забылась, или, скорее, провалилась в странный не то сон, не то беспамятство. Испуганная Вася прижалась к бесформенной тряпичной куче, совершенно скрывшей от нас бабушку, и походила на маленького мышонка.
Мы пытались вытянуть наш домик на колёсах и так, и сяк, подкладывать брёвна, вытолкнуть его рычагом — ну, никак… Усталые лошади дрожали. И что мы были грязные по уши — об этом и говорить нечего.
— Приплыли, бл**ь, — Вовка тяжело дышал, упёршись в колени руками.
— Да… — я вытерла взопревший лоб и посмотрела на руку. Рука была грязно-зелёная. — Вот тут мы и будем жить…
Эта фраза стала последней каплей… Я услышала его совершенно животный рык, и повозка начала потихоньку сдвигаться вперёд. Как мне сказал потом муж: «Такой псих меня взял, аж в глазах потемнело! И я понимаю, что ноги у меня проваливаются всё глубже в землю, но телега начала двигаться…»
— Алёна, кони! — Алёнка встрепенулась и потянула поводья, да и лошадки, почувствовав внезапную слабину, засеменили ногами, пытаясь поскорее убраться от этого страшного места…
С утробным чавканьем грязевая яма выпустила свою добычу, лошади дёрнули вперёд, мы радостно закричали, а Вова, не удержавшись на ногах, упал вперёд, прямо в колышущуюся жижу.
Я кинулась помочь ему выбраться и — готовый вырваться смех облегчения застрял у меня в горле. Я не знаю, что он словил на дне этой злополучной ямы — острый сук или ещё что, но рука была пропорота до самой кости, и оттуда щедрым ручьём хлестала кровь.
— Вова-а-а-а!!! — в этом крике, наверное, было всё: и предельное эмоциональное напряжение, от того, что только что была эйфория, а потом всё стало плохо, и вот, вроде бы когда уже ситуация начала разрешаться — эта ужасная рана, да ещё и грязная, и где-то на границе сознания стучались страшные слова «заражение крови» и прочие такие, которые я старалась подавить и не могла, потому что для меня нет ничего ужаснее, чем потерять мужа, и второй мой страх — остаться одной в диком мире, где я ничего не могу сделать без его помощи, на руках с маленьким ребёнком и матерью, охваченной какой-то странной лихорадкой.
А он ещё старался меня успокоить!
— Ты — тихо, не кричи, перевяжи меня, — говорил он споко-о-о-ойно, как с душевнобольной. — У нас же есть, чем перевязать?
Этот голос настолько контрастировал с тем, что я видела, что как будто вывел меня за границы реальности.
— Миша! Бутылку с водой, быстро! Лейте на руку! — я не помню, как я добежала до повозки, откуда достала бинты, помню только бьющуюся в голове мысль: «Пожалуйста, пусть всё будет хорошо!» — и снова, и снова, по кругу.
Я, наверное, плакала, потому что очертания раны всё время расплывались передо мной, а потом она начала светиться, и мои руки тоже, и кровь перестала течь, а муж сказал:
— Погоди-ка… — и начал сгибать и ощупывать руку, а я сидела растерянная со своими окровавленными бинтами и тупила, глядя на него, а потом уснула прямо на траве.
Я так себе думаю, мозг просто выключился от перегрузки.
Как мне сказали, на перезапуск процессора ушло два часа.
К этому времени Вова уже успел пронестись вокруг, найти ручей, организовал Мишку на таскание воды, Алёнку на обихаживание лошадей, развёл костёр, накипятил чая и сварил своё фирменное рагу.
МЫ ВСЕ ПОТИХОНЬКУ ПРИХОДИМ В СЕБЯ
Всё тот же сорок пятый день Новой Земли
Может быть, меня разбудил именно запах еды?
Я осознала, что лежу, привалившись к тёплому тряпичному бугру. Вечерело. Кто-то заботливо укрыл меня одеялом. Пахло вкусно.
Блин, как же я есть хотела, прямо как волк!
— Любимая, ну как ты? — Вовка подсел ко мне с кружкой в руках.
Я выползла из-под одеяла. Взяла у него из рук кружку. Чай был крепкий, ягодный и горячий.
— Ну-ка, руку покажи, — я не узнала свой голос, такой он был хриплый. Простыла чтоль? Или накричалась? Я прочистила горло.
Вовка протянул руку. На коже не было даже следов.
— Да это не та рука!.. А мама как?
— Ну, нá другую, — усы у мужа смешно встопорщились. — Матушка твоя спит, вроде жар отступил, — на второй руке тоже не было никаких следов, зато мои руки были винтажного чёрно-зелёного цвета.
— Ой, блин, есть вода?
— Четыре ведра.
— Какой ты молодец!
Я успела помыться и переодеться, когда куча одеял зашевелилась и села. Из недр показалось хмурое лицо и пара разгребающихся рук.
— Мам, ты как? С лица прям спáла.
— Да ты знаешь, странно как-то… — она безуспешно дёргала сразу два обмотавших её одеяла. — Помоги-ка!
В четыре руки мы кое-как извлекли её из кокона.
Да-а-а…
— Знаешь что, мам, в таком виде нельзя ходить. Пошли, я тебе что-нибудь из своего подберу.
— Пошли… — бабушка как-то нерешительно повернула к фургону, поддерживая руками внезапно ставшие огромными свои одежды. Да и бабушкой её язык как-то не поворачивался называть. Седина стянулась к вискам, волосы вновь стали жгуче-чёрными, лицо разгладилось и самое главное — от её девяноста пяти килограмм осталось едва ли семьдесят, а может и меньше.
Похудела она, короче, килограмм на тридцать. И помолодела лет на пятнадцать-двадцать.
В фургоне на двери (со стороны комнаты, конечно) висело ростовое зеркало, которое полностью овладело бабой Галей как минимум на полчаса.
Внутри было уже сумеречно, я было хотела раскочегарить керосинку, но вспомнила про новый Васин дар и решительно пустила его в дело.
— Оля, ты посмотри, — мама широко развела руки с зажатой в них одеждой, — как парашюты!
Она охала и крутилась, так и сяк обматывая себя ставшей непомерно просторной блузкой. В конце концов я махнула рукой, показала коробки со своей одеждой и пошла ужинать. Желудок уже давно недовольно урчал.
Через пятнадцать минут помолодевшая бабушка гордо продефилировала перед нами в камуфляжных спортивных штанишках и пёстрой футболке.
— М? М? Ну, как я!
— Гульчачак Нугмановна — отпад! — Вова для убедительности поднял вверх большой палец.
— И главное! — мама повернулась ко мне, улыбаясь странной, стянутой вниз улыбкой. Увидев, что я растерянно хлопаю глазами, она торжествующе выкрикнула: — Зубы выросли!
— Да ну⁈
— Да, и сбоку тоже! — она торжественно цыкнула зубом, — Всё! Могу замуж выходить!
— Я думаю, вы теперь женихов лопатой отгонять будете! — продолжил дипломатическую линию Вова.
— Так это… мама, — Миша, как всегда, начал со вступлением, помогая себе фирменно присогнутым пальцем, — у тебя седина тоже исчезла!
— Да⁈ — теперь настала моя очередь бежать в повозку и крутиться перед зеркалом. — Вася! Иди посвети мне, а то я ничего не вижу!
В общем, мы решили, что на сегодня нам уже хватит ощущений, и вечер провели тихо-мирно. Бабушка с Васей в фургоне меряли мой гардероб, Алёнка по моей просьбе учила Мишу ухаживать за лошадьми, а мы с Вовой сидели в обнимку у костра, привалившись друг к другу, смотрели на искры и строили планы.
Сегодня я не готова была никуда его отпускать.
ДОРОГА, ДЕНЬ ТРЕТИЙ
Новая Земля, дорога к острову, сорок шестой день нового мира
Утром я проснулась и начала шарить руками вокруг подушки.
— Любимая, ты чего?
— Да не помню — куда очки положила…
Муж тихо засмеялся:
— Проснись, какие очки?
Я села и почесала в макушке. Действительно — какие очки? Вот что значит: многолетний рефлекс!
Лес был… офигенным! Пронизанным косыми солнечными лучами и наполненным пением птиц. Для ночёвки в лесу утро было непривычно тёплым. Кто когда-нибудь жил в палатке в резко континентальном климате, меня поймёт. Перепады температур у нас в Иркутске огромные. Днём плюс тридцать — ночью плюс десять, вполне. А тут… ну, слегка свежо.
— Знаешь, милый, — поделилась я внезапно посетившим меня соображением, — или мы находимся гораздо ближе к океану, чем Иркутск, или в другой климатической зоне. Утро тёплое какое.
— Согласен, — Вова повесил котелки над костром. — Знаешь что, пойдём, пока закипает — хочу кое-что проверить.
Мы отошли метров двести от лагеря. Вовка оглядывал деревья, словно искал что-то или примеривался.
— А что ты… — я не успела договорить, как он подошёл к молодой, сантиметров двенадцать в диаметре осине
