левой ключицы и левого же плеча, щепка в правом лёгком, ожоги и так, по мелочи. В общем, всё обычно, ничего интересного и ничего серьёзного, если лечить как положено — с эликсирами и амулетами, недели на две работы. Но вот повреждения тонких тел… Тут всё было сурово. Если честно, мы хоть и считаемся специалистами в данной области, но действуем самым примитивным образом: залить силой и ждать, пока само заживёт. Это как если сломанную кость просто зафиксировать и ждать, пока срастётся. Это простейший перелом, ну, скажем, малой лучевой кости будет как бы не месяц срастаться, а потом ещё полгода на восстановление функций. Нет, кое-где так и лечатся, в глухих районах, где нет нормальной медицины, особенно беднота тамошняя и всякие полудикие племена. Мы же такое за два-три дня устраняем. Вот, а с душевными травмами, если не в переносно-лирическом ключе смотреть, а в отношении реальных повреждений тонких тел — увы, мы те самые «полудикие племена», включая докторов наук и академиков. Так что я рад и приятно удивлён, что вы, во-первых, очнулись и во-вторых, в ясном сознании. А дыры в памяти — они будут, это неизбежно, надо смириться и пытаться восстановить их сведениями со стороны.
Доктор встал, отряхивая брюки от невидимых крошек и направился было к двери, но остановился и, повернувшись ко мне в пол оборота, добавил:
— Ах, да! Господам жандармам по каким-то причинам хотелось поскорее с вами поговорить, поэтому лечили интенсивно, по армейским стандартам. Поскольку инициатива их, то переплаты сверх страховки, если таковые будут — за их счёт, за это не волнуйтесь. С почкой, ногой и рукой всё в порядке, сегодня к вечеру снимем фиксирующие конструкты, сможете вставать и ходить, но аккуратно и в меру. Ключицу завтра ещё посмотрю, подумаю. Лёгкое зарастили, но пару недель может быть некоторая одышка, полезно делать дыхательную гимнастику, но опять же — без рекордов и превозмоганий, чтобы не порвать всё обратно. С тонкими телами — надо понаблюдать хотя бы дня три, оценить состояние и прогресс, без этого никаких прогнозов относительно них, а в частности, что касается Дара, давать не могу. Вот теперь всё, спите, вам это необходимо.
Можно будет вставать, значит, можно докупить какой-то еды, а то обед проскочил как-то слишком легко и быстро. Стоп, нужны же деньги!
— Доктор! Ещё минуточку!
— Ну, что ещё, молодой человек?
— А мои документы и личные вещи, не знаете, где и что с ними?
— У старшего санитара узнаете. Насколько я знаю, с вами привезли небольшой тючок, подписанный «вещи, найденные на теле». Всё остальное узнавайте у господ жандармов. А теперь — спать, лучше по-хорошему, а то амулетом усыплю!
Что интересно — никаких плоских шуточек, сомнительных острот и прочих ужимок не было даже близко. Вот и думай, перед кем он так кривлялся — передо мной или перед жандармами?
После тихого часа ко мне опять пришли «Кот и Пёс» и снова начали пытать насчёт обстоятельств взрыва и того, что ему сопутствовало. Особое внимание уделили тому, почему я стоял отдельно он старших. Пришлось отвечать, старательно следя за тем, чтобы не сболтнуть лишнего.
— Понимаете, дело касается родовых секретов, хотелось бы ограничить круг посвящённых. Можно ли попросить, чтобы ваш помощник не записывал всё подряд, а внёс только то, что будет минимально необходимо?
— Думаю, что да, это возможно.
— Хорошо. У меня способность, полученная ещё в четырнадцать лет, относящаяся к распознанию ядов. Я натренировал её достаточно, чтобы не только чуять, ядовито или нет, но и определять знакомые яды, такие, как древесный спирт или синильная кислота, а также их примерное количество. Так что меня и привезли туда, чтобы я определил пригодность продукта к использованию, не дадут ли новые добавки какую-нибудь ядовитую примесь. Иначе я мог прямо из Бобруйска домой на поезде поехать (если бы батя расщедрился на оплату билета — добавил я про себя). Соответственно, и пошёл я сразу к узлу розлива, чтобы приступить к работе, как только пойдёт продукт.
— Хм, это снимает ряд вопросов. Но вы же понимаете — мы ничего не можем брать на веру, и поэтому должны будем проверить ваши слова. Разумеется, без посягательства на тайны рода, но убедиться в наличии самой способности мы должны. Если хотите, можем закрыть эту тему отдельной клятвой о неразглашении.
— Да, согласен, по всем пунктам.
— Отлично. Вернёмся к этому вопросу завтра. А пока постарайтесь, пожалуйста, вспомнить, что именно сказал…
И всё снова-заново. Ещё через два часа, не то устав спрашивать по пятому разу одно и то же, не то решив сменить тактику, Мурлыкин, наконец, заявил прямо:
— На месте происшествия обнаружены следы прямого вмешательства, либо божественного, либо потустороннего, и речь не просто об изнанке. Вы что-то можете сказать по этому поводу?
— Пожалуй, да. Думаю, это след Рысюхи.
— Простите, кого?
— Рысюхи, нашей Хранительницы. Зовут её так. Мы не боковая или ещё какая ветвь иного семейства, живущего под лапой Рыси. Мы самостоятельный род, и Рысь выделила нам свою хранительницу. Ну, или нас ей, для тренировки божественных навыков.
— Ещё раз простите, это не отражено в вашем личном деле, поэтому мы…
— Ничего страшного. Мы не делаем из этого секрета, более того, как вы и сами понимаете — заинтересованы в том, чтобы о нашей богине и о её имени узнало как можно большее количество людей.
— Да, разумеется. Так что там с вмешательством?
— Пока я был без сознания, Хранительница приходила ко мне. Сказала, что вынуждена была вмешаться лично, чтобы спасти меня, вернуть душу в тело. Она же сообщила мне о гибели отца и о том, что принимает меня в качестве главы рода. Может, это следы её вмешательства?
— Возможно, возможно… Хотя эксперты говорят, что там есть растительный компонент… Если всё так, то наши переживания о потустороннем вмешательстве напрасны, что только радует.
Помучив меня ещё полчаса уточнением каких-то частностей, жандармы попросили ознакомиться с протоколом и подписать его. Чтение заняло ещё полчаса, никто меня не торопил, более того, оба следователя ушли в буфет, оставив присматривать за мной своего писаря. Замечаний не нашлось, подписал каждый лист и был свободен. Благо, что с пером и чернильницей возиться не пришлось — бланки оказались специально зачарованы на однократное срабатывание, почти как наши этикетки, так что достаточно было прикоснуться к выделенной зоне родовым перстнем. По бумаге пробегала серебристая волна, и она словно бы покрывалась тонкой прозрачной плёнкой, не позволяющей что-либо исправить в написанном. Как сказал мне сержант (тот самый писарь) эффект видимой плёнки пропадает дня через три, но невозможность внести правки сохраняется: просто меняется структура бумаги и чернила скатываются с неё. Не будь такого полезного зачарования — даже не знаю, как бы я выкручивался с «приклеенной» к кровати половиной конечностей! Сержант буркнул под нос, что, мол, «есть варианты», но от подробностей воздержался.
Когда Мурлыкин с сопровождающим пришли за своим подчинённым (и протоколами) я решил, что теперь моя очередь задавать вопросы:
— Скажите пожалуйста, а что с нашими вещами? Рысак, коляска, походное снаряжение, включая холодильный шкаф, оружие, в конце концов! Ну, и личные вещи с документами и деньгами. И, — я сглотнул комок в горле, — что с папой? В смысле, где его… тело?
Василий Васильевич вздохнул и ответил:
— Начну с последнего. Поскольку мы не знали, когда вы очнётесь и очнётесь ли вообще, тело после проведения всех экспертиз и истечения срока безопасного хранения было кремировано вчера в городском крематории города Осиповичи в присутствии матери вашего отца — вашей бабушки. Часть вещей, в частности — документы, она забрала с собой. Конь, пролётка и все вещи, которые были найдены в ней и на теле вашего отца, за вычетом забранных родственницей, находятся в Минске, в жандармерии. Конь и пролётка в конюшне, вещи опечатаны и помещены на склад. Сможете забрать их, как только выпишетесь из госпиталя, по первому требованию.
Через четверть часа после ухода жандармов пришли два санитара и сняли с меня шины. После отключения питающих макров устройства просто опали мягкими тряпочками, которые были упакованы в небольшие сумочки. На ставший дежурным вопрос о личных вещах посоветовали идти сразу к кастеляну нашего крыла, рассказав, где его искать и что говорить.
Ещё через час неспешных ковыляний по коридорам я снова сидел в своей палате, как оказалось — офицерской, потому
