Кошкина развела руки, показывая, что сама поражена, как быстро всё сладилось.
— А что же Михаил Олелькович? Ожидать любви от новгородцев было глупо. Они со всеми военными князьями сорились. А у Олельковича литовская родня, и ему вроде бы в радость, что Новгород станет литовской провинцией.
— Михаил Олелькович немало натерпелся от Казимира, но вынужден ему подчиняться, а новгородцы сами лезут под тяжелую руку… — Кошкина не договорила, устало прикрыв глаза.
Княгиня много рассказала ей о жизни в Литовском княжестве. С каким удовольствием тамошняя знать причисляет себя к наследникам Римской империи, как пренебрегает своей историей и языком. Додумались использовать родной язык в быту, а ляшский и латинские буквы в обществе, как символ своей причастности к погибшей империи. Рассказала и о захватившем знать поветрии избранности данной по праву рождения.
Боярышни внимательно слушали её, но ничего нового Кошкина не сказала. Дуня ещё в дороге поведала подруге о том, что сообщил ей Семён Волк.
Девочки переглянулись и без лишних слов помогли подготовиться боярыне ко сну. Евпраксия Елизаровна целый день общалась с разными нужными людьми и наговорилась до хрипоты.
Новый день принёс новые хлопоты. Кошкиной предстояло в неформальной обстановке встретиться с боярами и донести мысль, что Московское княжество за последнее время стало сильнее и на односторонний разрыв старых договоров ответит жестко.
Но когда боярыня проснулась и попыталась что-то сказать, то из её горла вырвался только хрип. Всё утро девочки пытались вернуть ей голос, а потом наблюдали за потугами иноземных лекарей.
К вечеру уже всем стало ясно, что от именитых лекарей нет толка и в дом княгини позвали бабку-шептунью. После эффектного выступления шептуньи Кошкина почувствовала облегчение. И только юные боярышни хмурились.
Они за весь день не присели, пытаясь облегчить состояние Евпраксии Елизаровны, озвучивая её пожелания и заставляя много пить. В случае усталого горла ничего более делать не надо было, вот к вечеру и наступило облегчение.
Но были в этот день и хорошие новости. Боярин Лука Мефодьевич отчитался о сделанных им заказах. А приехавший к сестре боярин Овин предложил устроить торг вне стен Новгорода, чтобы сократить сборы за торговлю. Его предложение оказалось не без изъяна, так как торговую площадку необходимо было обустроить своими силами, но это был хоть какой-то сдвиг.
Следующие пара дней промчались как един миг. За исполнением заказа боярышень следил боярин Лука. За подготовку площадки для торга взялся боярин Овин, а Кошкина с девочками наносила визиты старым знакомым и рассказывала о переменах в Москве.
Утро важного дня началось рано. Евпраксия Елизаровна вместе с подопечными отстояла заутреню, потом они позавтракали и сразу отправились в общие палаты. Дуня думала, что её сердце выпрыгнет из груди, так сильно волновалась она насчёт своих заказов.
В Ярославовом дворе их дожидался боярин Лука и сразу повёл их в большой зал.
— Вот полотна зеленого цвета, — указал он рукой на разложенную ткань, — а вот стол. Всё сделали, как ты просила.
Дуня положила на пол большую сумку с бильярдными шарами, которые боярин принёс ей накануне. Мотя пристроила сверху выровненные кии*. (*устаревшее название палок) И обе они подошли к столу. Бортики ещё не были закреплены, но отверстия для креплений были подготовлены.
Дуня взяла один из шаров и поставила в центр стола. Он сразу же покатился и тут один из мужчин, стоявших в стороне, выступил вперёд:
— Боярышня, пол неровный. Надо подложить щепочку под ножку и тогда стол выровняется. Но нам сказали, что сперва потребно натянуть полотно?
— Да, — Дуня подошла к полотнам, пощупала их, выбрала подходящий рулон, и велела: — Приступайте.
Несколько человек сообща взялись за новую работу и вскоре стол был плотно обтянут тканью, а потом в считанные мгновения закрепили бортики.
Зал постепенно заполнялся знатной молодежью, старостами, посадниками, боярами, гостями Новгорода. Все с интересом наблюдали за работой мастеров и московскими гостьями.
Новгородцы переглядывались, уточняли подробности спора, но все говорили разное. Одни настаивали на том, что юные боярышни утёрли нос иноземцам, пренебрежительно рассуждающих о люде православном, другие выставляли московских девчонок глупыми, вздорными, злыми, не имеющими страха и уважения.
Кошкина прислушивалась к разговорам и все больше мрачнела, но виду не подавала. На её лице блуждала лёгкая улыбка превосходства, и она даже нашла в себе силы засмеяться, когда услышала, что Мотька бормочет о стервятниках. Но уверенность боярыни была напускной.
Евпраксия Елизаровна была поражена, как малозначимое словесное противостояние разрослось, приобрело политическое значение и привлекло сюда полный состав совета господ.
Глава 9.
Гаврила не мог поверить, что у кого-то язык повернулся говорить гадости о Евдокии, но он своими ушами слышал, как её высмеивают на торгу. Вскипел, полез доказывать, что неправда всё это, но дядька как клещ вцепился в него, а отцовы товарищи оттеснили его.
— Лжа всё это! — кричал он уже своим. — Они же врут! Евдокия умна и незлобива! Её все на Москве знают!
— Охолонись, — рявкнул Матвей. Гаврила обиделся бы, но отцов товарищ зычно крикнул: — Эй, народ! Своё бельишко стирайте, а не чужое нюхайте!
Люди обернулись и застыли, соображая, про какое бельишко им сказано.
— Это чего он?
— А того!
— Поносит нас что ли?
— А ты врежь ему!
— Так он же в бахтерце!
— Ну тогда иди отседова, своё бельишко прополощи!
Дальше Гаврила не слышал. Их отряд уже ускорился, увидев постоялый двор. Сразу накинулась усталость, и юноша еле сполз с коня. Покачнулся, но дядька поддержал.
Нелегко далась дорога от Москвы до Новгорода, но одолели, а тут у всех на языке знатные гостьи из Москвы! Не зря Иван Васильевич волновался о своих посланницах, отправляя следом отряд Матвея Соловья с наказом быть под рукой у боярыни Кошкиной.
Старший отряда Матвей торопился, переживал, что на караван боярыни могут напасть в дороге, но всё обошлось. В дороге Гаврила много рассказывал о непоседливой Евдокии, вокруг которой всё меняется. Взрослые вои слушали его с удовольствием, но не особо верили и даже пытались доказать, почему его сказки* (рассказы) не могут быть правдой. Гаврила обижался, зная, что мачеха врать не стала бы, но дядька каждый раз одёргивал его, чтобы не лез спорить.
Матвей Соловей вместе со всеми слушал новика, пытаясь понять, сколько правды в его байках. Слушал, размышлял — и пришёл к необычному выводу, что князь послал его отряд не столько Кошкину оберегать, сколько подружку сына. Он рассудил, что подле старшей боярыни будут княжьи люди, которые подарки Олельковичу сторожили, а юным боярышням вроде как не по чину было отдельно охрану давать. Они, конечно, не без своих холопов поехали, но в Новгороде сейчас неспокойно.
Матвей решил пока придерживаться этих мыслей, а по приезду посмотреть на месте, что да как. И каково же было его удивление, когда вместо пересудов о дальнейшей судьбе Новгорода он услышал высмеивание «московских девок».
Говорили о боярышнях надменно, зло, не упуская собственного превосходства и неизменно сплетни заканчивались фразой:
— Все они там такие! Никудышные, спесивые, дурные!
Матвей был поражен услышанным не меньше новика, и поперва даже не понял, что хают боярыню Кошкину с отроковицами. От злых слов кровь вскипела, но бросившийся в толпу Гаврила, чтобы опровергнуть навет, заставил думать Матвея, и он приказал держать новика, а отряду следовать на постоялый двор.
Требовалось дать коням отдых и разобраться в происходящем. Не мог князь приставить недостойных боярышень к Кошкиной! Никак не мог! Да и она сама — честная боярыня.
Но что же они такого сделали, что о них даже на улицах злословят? Если на них весь люд ополчится, то малого отряда не хватит, чтобы защитить их.
