Женя кашлянул.
— А, пришёл. Извини, я задумался. Наелся?
— Наелся, но… Сколько не съешь, завтра опять захочется.
— Это да, брюхо былого добра не помнит. Как и многие люди. Но то завтра, а у нас сегодня. Сколько ваш номер в сутки стоит?
— Шестьдесят восемь злотых.
— Изрядно, — я демонстративно побарабанил пальцами по поверхности стола. — Это вам петь и петь. Я заметил, что за песню в ресторанчике редко больше пяти злотых подают. Еще и дадут ли? Спойте что-нибудь народное, Женя.
— Не стану, — ответил Евгений Попов. — Никогда советский человек не унизится до выступлений в кафе-шантанах.
— А ведь вы, Женя, поди, Штирлицем мечтали стать, Иоганном Вайсом, Генрихом Эккертом, Паулем Зибертом.
По тому, как покраснел Женя, я понял, что угадал. Да чего угадывать, каждый нормальный пацан мечтает стать Штирлицем или Зибертом. Нашим разведчиком Кузнецовым то есть.
— И если ситуация потребует, разведчик станет хоть певцом, хоть укротителем тигров, кем угодно станет, чтобы выполнить задание Родины. Даже великим шахматистом, — добавил я для пущего тумана.
— Вы… Вы разве…
— Речь не обо мне, — я всем видом показал, что пререканий не потерплю. — Последний раз спрашиваю: будете петь? Считаю до трёх, да или нет. Раз…
— Да, — ответил Женя. — Но я плохо пою.
— Это не беда. Собирайтесь, через полчаса выходим.
— Куда?
— Сначала в музей Ленина. Укрепить дух. А потом пойдём петь.
— Но как же вещи… номер…
— Оставьте номер за собой. В этом отеле денег вперед не потребуют, вы же знаете.
— Знаю, — сказал он, но как-то неуверенно. Похоже, прежде он останавливался только в таких местах, где деньги платят вперёд.
Да, я дурачился. Немного, чуть-чуть.
И мы отправились в музей.
Дворец был куда меньше Зимнего. Но мне понравился. Я бы от такого и сам не отказался. Ходили, смотрели, читали надписи. Экспозиция скудная, да и какой ей быть? Ленин в Польше жил на литературной зарплате, сто рублей в месяц от «Правды», да и те деньги издатель, Полетаев, платил неаккуратно, постоянно задерживал. Видно, тоже считал, что Ленину на безденежье жаловаться стыдно.
Но Ленин жаловался и требовал, не видя ничего постыдного в желании получить обусловленную плату. Но, и получив заработанное — как разгуляешься? Хватало только на самое необходимое, а приобрести вещь, годную для музея, рояль, шкаф или мотоцикл, средств не хватало. Вот и преобладали в музее старые выгоревшие газеты, да фотографии мест, где жил Ленин. Не во дворце, нет. Далеко тем домам до дворцов. Хотя не такие уж и плохие дома были у польских крестьян, дом Терезы Скупень — пани Терезы Скупень — хоть куда. В революцию его точно бы реквизировали, а пани Терезу чуть позже записали бы в кулаки с оргвыводами, но Вторая Речь Посполитая обходилась с собственниками уважительно.
Но подошёл час, и мы покинули музей.
Такси (водитель — пани) довезло нас до до «Музы» — государственной фирмы грамзаписи.
— Я… Я должен буду тут петь? — голос у Жени сел.
— Посмотрим.
Нас ждали. Точнее, меня.
С «Аббой» не получилось. Отказалась «АББА». Да, сказали, музыка замечательная, идея отличная, но АББА — это позитив, это оптимизм, это задор, это светлое настоящее. «Пустыня» была интересным и успешным экспериментом, ведь «Пустыня» тоже, в общем-то, позитив, оптимизм и задор. А «Любовь, комсомол и весна» — вообще блеск. Но новая опера, «2026» — трагедия. Безнадёга — или почти безнадёга. «АББА» себя ассоциировать с трагедией не станет. Плохо для имиджа, плохо для бизнеса.
Я это ожидал, и послал «2026» в Швецию, чтобы не обижалась «АББА», что я ими пренебрег. Чтобы на будущее, если вдруг напишу позитивно-оптимистическое, какую-нибудь новогоднюю песню, можно было исполнить её вместе. И заработать, конечно.
И, ожидая, я не сидел сиднем, а искал. И, похоже, нашел. «Skaldowie». Почему нет? Всю оперу они, конечно, не потянут, но… но, может, и потянут. Если пригласят подмогу. В Польше есть хорошие оперные певцы, и музыканты есть, и высокая музыкальная культура присутствует. Можно попробовать. Тем более, тема хороша: напоминание об угрозе ядерной войны. Можно подать под углом борьбы с размещением тактического ядерного оружия США в Европе. Советское правительство «за», польское правительство «за», все страны Варшавского договора «за». Выпустить двойной альбом, полуторачасовой, разойдется по соцстранам, а там, глядишь, и Западная Европа подтянется. С марками, франками, фунтами и прочей валютой. Это программа если не максимум, то близко. А программа-минимум — записать сорокопятку. Силами самих «Скальдов», ну, и при моём участии, разумеется. Связался со «Скальдами» я в апреле, передал ноты, передал тексты Лисы и Пантеры, пусть переводят. А здесь два раза порепетировали, вечером, после турнирной игры. И записали. Но раз уж я не улетел, решили записать еще раз. С учетом работы над ошибками. Они всегда есть ошибки. В первой записи — небольшие, не критические, но давайте сделаем лучше!
На одной стороне — сцена «Сияние» — полярники вышли наружу, смотрят в небо, и поют. Условность, конечно, при минус девяноста не попоёшь, но ведь и вся опера — условность. Четыре минуты восемь секунд. На Би-стороне — танец вокруг дизеля, три минуты сорок секунд. Гротескный чарльстон, механики молятся дизелю, чтобы не ломался. Чарльстон получился с первого раза, а вот с «Сиянием» лучше поработать: помимо «Скальдов» и меня, участвуют две дивы Варшавской Оперы, Эва Подлесь и Марчелла Коханьска. Не маменькиного уровня, но близко. К делу они подошли ответственно, и это по их требованию сегодня перезапись.
Уговаривать их не пришлось: польские певицы столь же неизбалованы, как и советские. То есть по внутренним меркам живут хорошо, не всякая продавщица так живёт, но до мировых стандартов далёконько. А тут автор «Пустыни» предлагает поучаствовать в проекте с выходом на заграницу — как упустить случай?
Фокус в том, что проект — не казённый. Он не принадлежит польскому правительству. Я, как представитель (и владелец) шведской фирмы «Chizzick International», которую для меня зарегистрировал Ульф Андерсон, юрист из Стокгольма, арендовал студию и подписал договоры и со «Скальдами», и с оперными дивами. А это — совсем-совсем другие условия. От государственной студии грамзаписи получили бы дивы за сингл по двести, по двести пятьдесят злотых. И всё. А по договору будет идти процент с продаж. Сколько? Ну, как пойдут продажи. А продажи в немалой степени зависят от качества исполнения. Вот они и стараются. Хотя по двести пятьдесят злотых они тоже получат, прямо сейчас. Всё это мероприятие практически поглотило бонусные тысячи, это, и ещё занятия с паном Гольшанским. Так что я гол, как сокол. Как чижик. Ну, почти. Кое-что я, конечно, оставил. На доехать до Москвы. И на две бутылки «Зубровки» плюс круг краковской колбасы — если куплю.
И мы пели, потом опять пели, и снова пели. Потом звукооператор сведет вокал и музыку вместе, на дорожку монофонической пластинки в сорок пять оборотов, и завод отшлёпает две тысячи маленьких чёрных дисков с большим отверстием в центре. Пробную партию.
А там посмотрим.
В Варшаве тепло, но не сказать, чтобы жарко. А в студии даже прохладно: отопление отключили давно, начало мая было холодным, и помещения толком не прогрелись. Но несмотря на прохладу, вспотели мы изрядно. Хоть выжимай. Тяжести не поднимаешь, мешки не ворочаешь, стоишь себе, поёшь — а энергии уходит во множестве. Как у кузнеца почти. Научный факт: за представление оперный солист теряет в весе три, четыре килограмма. Преимущественно с потом.
И потому по окончании записи мы все распрощались. Домой, домой. Душ, ванна, чистая постель.
До следующей встречи.
В такси Женя спросил:
— А я почему не пел?
— Пани устали, ты же видел? В другой, значит, раз.
— А я бы спел, — мечтательно сказал Женя. — Я бы спел!
И он затянул «Однозвучно гремит колокольчик»
— Пан заболел? Пана отвезти в госпиталь? — спросил таксист.
