— Это какая Танька-красавица? — усмехнулся цыган, когда я закончил.
— Это никакая Танька-красавица. Творческий авторский вымысел. Пойдёт такая песня?
— Ну, а почему нет? Нельзя же от тебя ждать настоящего блатняка?
— Нельзя, — подтвердил я. — Настоящий блатняк я терпеть не могу, как и блатных, кстати.
— Ты видел много блатных? — с интересом спросил цыган.
Я видел в своей жизни достаточно «блатных», чтобы о них судить, как об «явлении», но не расскажешь же это полузнакомому цыгану.
— Не очень, но встречал. Давай, об этом потом как-нибудь? Слушай ещё одну…
Я откашлялся и перебрал струны.
— Горевала матушка р-родна-а-я. Непутёвым уродился сын. Только, видно, мне судьба так-ка-а-я Карты розданы, черви козыри, я на кон поставил жизнь… Э-э-эх! Карты розданы, черви козыри, я на кон поставил жизнь… Кони мчаться по самому краю и мне нечего больше терять. Повезёт — я своё отыграю, ну, а нет — двум смертям не бывать…[3]
Цыган слушал песню и снова дёргал головой словно лошадь.
— Тик у него, что ли? — подумал я, и спросил, когда закончил. — Ты чего, Роман Григорьевич, дёргаешься?
— Я хренею с тебя, Евгений. Ты откуда эту песню взял?
— Не скажу! — усмехнулся я.
— Ну, не может быть, чтобы это ты написал. И Таньку… Не верю! Кто автор?
— Не скажу! Пойдёт?
— Ещё бы!
Тогда слушай ещё одну и хватит твоему «человеку» пока. Хорошего помаленьку. Это песня на стихи Николая Гумилёва. Кхэ-кхэ… Ты мой свет, но я тебе не верю. В храме не разбавленной души заперты окованные двери. Только ангел мечется в тиши.[4]
Цыган дослушал мою песню, тяжело вздохнул.
— Хорошая песня, но нельзя её ему дарить. День рождения же… Или день ангела, не знаю точно… А тут «ангел мечется в тиши».
— Да? — удивился я. — Хм!
Я почесал затылок.
— Тогда, сейчас.
Я подключил свой процессор к пульту, в него воткнул микрофоны, электрогитару и электро-барабаны. На барабанах натыкал простейший «бзык-бзык-тум» и снова включил магнитофон на запись.
— Боги мои, боги Прави, чёрные да белые, подскажите свому сыну — чаду неумелому. Как пройти по лезвию мне тонкому да острому, через топи да болота, к оберегу острову?[5]
Песня была длинной, и в неё Трофимов вставил приличное соло для гитары. Вот его я и выдал после слов «святая земля». В общем, эта песня Роману Григорьевичу так понравилась, что он смотал трёхсот семидесяти пяти метровую бобину, уложил в коробку, оделся и, помахав мне рукой, выбежал из моей квартиры. Я успел только хмыкнуть и, пожав плечами, затворить за цыганом дверь и продолжать размышлять, что же он задумал? Не верил я в его байку про чей-то день рождения. И, как оказалось, зря не верил.
Как оказалось, четверг я не прогулял, так как это было девятое мая. Праздник, елы палы! По телевизору показывали парад войск Владивостокского гарнизона, марширующих по улице Ленинской мимо памятника «Борцам за освобождение Приморья от интервентов и белогвардейцев». Как не странно, парад посмотрел с удовольствием, хотя из техники проехали только ракетоносители без ракет и грузовики.
— Так вот, почему Ирина пила с утра шампанское, — наконец-то догадался я. — С этой подготовкой к концерту совсем потерял счёт дням.
Ожидание концерта было для меня слишком волнительно. Даже странно. Моё обычное спокойствие покинуло меня на целых три недели. Не было во мне спокойствия от слова «совсем». И я понимал, почему? Всегда больше переживаешь не за свою работу, а за работу других. Вот я и переживал за моих музыкантов, вкладывая в них спокойствие и уверенность, которых не было у меня. Но, слава Богу, всё прошло «без сучка и задоринки», даже наша посиделка, и я сегодня находился в прекрасном, несколько эйфорическом, настроении. Жизнь, как говорится, налаживалась. Мать — пристроена в хорошие руки. Как и мой постоянный партнёр по бизнесу Семёныч, кстати, почти совсем переставший пить.
Сегодня мне захотелось сделать, наконец-таки, макивару из поломанной лыжи. Кулаки, связки и суставы мои за почти год тренировок окрепли, и мне показалось, что уже были готовы к ударным нагрузкам. Поломанная лыжа нашлась в нашем лесу, когда бегал кросс во время вынужденной ссылки в апреле, но тогда было не до макивар. А вот сейчас эйфория накатывала и хотелось куда-нибудь её выплеснуть.
Доска у меня была. К ней я и прикрепил нижний конец лыжи, привязав его верёвкой. Потом отпилил от длинной рейки кусок, вставил его между лыжой и доской. Закрепил верёвкой и там, используя металлические лыжные крепления. Потом намертво прикрепил конструкцию к стене возле входа в подвал и ровно намотал на верхний конец «лыжи» верёвку.
Потратил всего около часа времени, но с каким сладострастием мои, давно испытывавшие чесоточный зуд кулаки, замолотили по снаряду. Естественно, я обмотал и их, и суставы бинтами. С дуру, ведь, можно всё, что угодно сломать.
Пока делал макивару, точно решил из первого этажа сделать спортзал. Стеллажи после обыска не сияли чистотой, но были пусты, и их можно было убрать. Даже не можно, а нужно было убрать. Если раньше я хотел сделать внизу продуктовое, допустим, хранилище, то, подумав, я пришёл к выводу, что, во-первых, я столько не съем, а во-вторых, если я заполню помещение в пятьдесят квадратных и высотой четыре метров продуктами, меня можно будет посадить только за это. Ха-ха-ха! Да-а-а… Если к вам пришли гости и вам нечего выставить на стол, спуститесь в подвал и возьмите…
Да и что такое — спортзал? Это — пустое помещение, часть которого уложена мягкими «матами», которые можно в любой момент вынести. Это, если помещение отберут. А ведь его отберут. Оно занимало часть проекции моего зала, моей спальни и моей первой тайной комнаты. Его словно специально мощно выгородили, а где на втором этаже были 'несущие стены, внизу стояли колонны, а над ними имелась бетонная балка перекрытия. Может, тут когда-то было отделение банка, или его готовили под помещение банка? Возможно…
Пока я ходил между пустых полок — документы вынесли вместе с ящиками — кто-то несколько раз пытался дозвониться ко мне по телефону, и мне подумалось, что нужно провести сюда параллельный. Потом звонить стали в дверь. Настойчиво звонить. Пришлось вылезти и глянуть в дверной глазок. Следователь, мать его ети! С мужиком каким-то… Придётся открыть. Они-то точно знают, что я дома. Да-а-а…
— Здрасти! Давно не виделись! — сказал я, намекая, что виделись мы со «следователем» буквально вчера перед концертом. Куратор он мой, что ли? Тогда какой он, к чертям, следователь?
— Привет! Как дела? Почему на звонки не отвечаешь?
— А должен? Вы тогда, придумайте сигнал какой… Три длинных, три коротких, что ли? Или прямой телефон мне поставьте. Тогда я буду знать, что мне звоните вы.
— Вот такой у нас, Сан Саныч, Евгений Семёнов — радиотехнический и спортивный гений, — обратился он к стоящему рядом мужчине. — Мы пройдём?
— Куда же от вас деться? — вздохнул я. — Проходите. Чаю поставить?
— Поставь.
— Разувайтесь только. А то взяли моду в обуви грязной по новому паркету шастать.
— Может, и тапочки войлочные выдашь?
— Сами возьмите. Глаза невысохли? Вон тапочки лежат, — я ткнул пальцем. — аж десять пар.
Ирина Григорьевна навела мне порядок и даже протёрла мокрой тряпкой пол, но я всё равно собирался делать мокрую уборку и бубнел сейчас ради бубнежа.
— Откуда у тебя столько тапочек? — удивился следователь-куратор.
— Роман Григорьевич где-то раздобыл, как увидел, что вы мне с полами устроили…
— А что мы устроили? — удивился гэбэшник.
— И вы ещё спрашиваете? Пошли, покажу. Хотя… Вот, вот, вот, — показал я царапины. — А в зале вообще страшно смотреть на ваши «косяки».
Мы прошли в зал, и я показал «косяки».
— Это всё затирается мастикой, — отмахнулся следователь. — Познакомься вот, Евгений. Это Александр Александрович Рамзин, — твой куратор по линии радиотехники.
— Ёшкин кот, — подумал я. — Сан Саныч! Собственной персоной!
