***
Наконец, Данила объявил, что вопрос с легализацией близок к решению. Проблема оказалась не столь серьёзной, как я было заподозрил. Охотск не являлся городом в юридическом смысле. Он не имел ни полиции, ни магистрата, ни прочих дарованных императорами вольностей, так как считался портом и соответственно имел военную администрацию вместо гражданской.
Военные подавляли туземные мятежи, присматривали за ссыльными и каторжанами, но никто особо не утруждал себя проверкой паспортов у жителей или приезжих, если те держались в рамках приличий. Фронтир нуждался в людях, а армейское начальство в отличие от статских чиновников смотрело на вещи прагматично. И если бы не нужда в полной легальности, я, мог бы жить здесь сколь угодно долго безо всяких проблем.
Купцы и промышленники, ведущие дела на Дальнем Востоке годами, даже поколениями, формально значились жителями других городов. Не только сибирских, но и родных поморских, российских. Однако формальных препятствий к тому, чтобы стать охотским жителем не существовало.
Тем не менее, Даниле пришлось потратить немало моего серебра, стимулируя мозговую активность чиновников, ведь от сказочных упырей чиновники только тем и отличаются, что первых серебро успокаивает, а вторых оживляет.
В конце концов, они нашли приемлемый выход. Меня приписали к Охотску и выдали новые документы. Уплатив пошлину и нужную сумму по объявленному мной же самим капиталу, я превратился в местного купца и в новом качестве, не желая больше откладывать, пожаловал с визитом к начальству. Благо, что и перейти следовало всего лишь из одного крыла здания в другое.
Несмотря на всесильную должность, старик оказался вполне доступен труженикам аршина и весов. Казаки пропустили меня без расспросов, даже не обыскали, а ожидание аудиенции заняло от силы час.
Зыбин встретил просителя так, как и подобает старому солдату – в мундире, застёгнутом на все пуговицы, крючки, пряжки и чем там ещё крепились разнообразные элементы елизаветинской униформы, однако без лент, орденов и прочей парадной мишуры. Он старался держаться бодро – солдат не сдавался, даже пребывая в бессрочной ссылке, – хотя лёгкая сутулость, морщины и седина клали меру ненужной браваде.
Говорить со столь крупным начальником мне ещё не приходилось. Видимо я растерялся и вместо того, чтобы коротко изложить просьбу о разрешении на промыслы, вдруг начал расписывать преимущества для империи от освоения заморских территорий.
Я заявил Зыбину, что имею грандиозные планы, что собираюсь снарядить корабль, а быть может и не один, и отправиться к американскому берегу. Для начала на промыслы, почву прощупать, но потом, кто знает, возможно, построить там крепости, порты, города, привести в российское подданство тамошних жителей. Я убеждал начальника, что у империи появился шанс значительно расширить свои пределы. Что за океаном много новых земель, где не побывали ещё европейцы. Земель, богатых зверем, металлами, лесом. И ещё там много новых народов, только и дожидающихся, чтобы принять российское подданство. И для осуществления всего этого мне всего–то и нужно, что разрешение на морской промысел, а также небольшая помощь.
И ведь что характерно. Я изначально не предполагал делиться с империей жирным куском, напротив, собирался оставить её за бортом авантюры. Но то ли вид мундира так повлиял, то ли метафизическое поле начальственного кабинета размягчило мозг, так или иначе моя речь оказалась пересыщена патриотическим пафосом.
Зыбин слушал внимательно, даже вежливо, но перейти к списку просьб, старый солдат мне не позволил.
– Милый мой, – притворно простонал он. – Какие к лешему новые земли? Какие новые народы? Мы и тут едва поспеваем. Мятеж за мятежом. Людей не хватает, припас на исходе. Коряки не усмирены. Война затянулась. Она продлится ещё несколько лет. Несколько лет это в лучшем случае. Но даже когда мы прижмём коряков, останутся ещё чукчи. А чукчи, скажу я тебе, это сущие дьяволы. Их вообще покорить невозможно. А ты говоришь новые земли...
– Чукчи никуда не денутся, – воспользовался я паузой. – Зачем зря тратить на них силы? Пусть живут, как жили.
– Это, милый мой, не тебе решать и не мне, – сказал он довольно грозно, но затем сбавил тон и заговорил вполне доверительно. – Я состарился на этой войне. А чего добился? Взял несколько городков. Собрал в Охотске сотни две пленных. Да этой войне края не видно...
Зыбин, махнув рукой, замолчал. Но я больше не рисковал встревать.
– Ты сюда за пушниной приехал, вот ей и занимайся, – вынес он вердикт. – С казачками моими сойдись. Они прикроют, если с дикими какая свара случится. Ну и ты уж их малость подкормишь, само собой. А новые земли лучше выбрось из головы. Не по твоему роту этот кусок. Здесь и посерьёзней тебя люди хребты ломали. Пока дурь из тебя не выветрится, пока не покажешь, на что способен, разрешение на промысел не получишь.
Я покидал канцелярию обескураженным. Воздушные замки, возведённые некогда в винных парах, развеивались от свежего ветра реальности. Лоббистская атака провалилась. Старики, что Родионов, что Зыбин, словно сговорились, убеждая меня в несостоятельности амбиций, и я понимал прекрасно, что дойди дело до публичных дебатов, охотское сообщество наверняка примет их точку зрения. Чтобы поколебать предвзятое мнение требовалась длительная осада. А это время, которого и без того не хватало.
Выйдя из острога, я остановился перед миниатюрным концлагерем. От вида пленных коряков тоска только усилилась. Я смотрел на прохаживающихся среди землянок туземцев, пытаясь постичь, отчего за свободу одних людей расплачиваются свободой другие? И зачем Зыбину понадобилось сгонять сюда женщин и детей?
А их сгоняли. Десятками, сотнями. За те две недели, что я находился в Охотске, я многое успел увидеть и ещё больше услышал от новых приятелей. Война была жестокой, не менее жестоким оказался и плен. Вождей, зачинщиков мятежа, особо буйных мужчин отделяли от родичей и, заковав в кандалы, помещали в острог. Долго там они не выдерживали. Кто–то умирал от пыток, кто–то от прежних ран, других казнили. Прочих же вместе с детьми и женщинами просто бросили на произвол судьбы, отведя место под стойбище рядом со стенами. Коряки, понарыв землянок, приготовились помирать. Никакого иного исхода они не видели. Изнеможенные войной и дальним переходом, туземцы оказались в окружении враждебно настроенного населения. Без помощи, без пропитания, без надежды. Добыть пищу самим не позволяла охрана, в лес мужчин не пускали. А если бы и пускали, толку вышло б немного. Зверя в округе давно истребили, да и местные тунгусы вряд ли обрадуются появлению конкурентов. А у властей забота о пленных стояла на последнем месте.
Лишённые занятий истощённые люди бесцельно слонялись по пятачку вытоптанной земли. Словно призраки. Прохожие иногда останавливались, смотрели на пленников, но даже не пытались заговорить. А большинство спешило пройти мимо, лишь недобро косясь на бывших врагов. Коряки ни слова не произносили по–русски и отвечали горожанам взглядами такими же злобными как взгляды их собак.
Последних, кстати, заметно поубавилось. Перед пленением туземцы обычно успевали отпустить животных на волю. Многие из них разбегались по лесу, дичали, благо от предков далеко не ушли. Некоторые, особо преданные псы сопровождали хозяев до острога. Теперь те, что сохранили верность, пошли в котёл.
Знакомая картина, не правда ли?
Данила не стал расспрашивать о результатах визита – отказ Зыбина он прочёл на моём лице.
– Покажешь пушнину? – попросил я устало. – Не хотел с ней связываться да видно придётся.
– Пошли, – сказал Данила, гремя связкой ключей. – Ишь, не хотел он. Да на пушнине вся Сибирь стоит.
С мехами вышла очередная накладка. До сих пор я представлял мягкую рухлядь товаром весьма ценным, предметом роскоши, желанным для богатеев и вельмож, чем–то сродни золоту или бриллиантам – кажется, мягким золотом меха в моё время и называли. И потому очень удивился, узнав, что большинство звериных шкурок оцениваются даже не рублями – копейками.
