Совершенно особняком стояло выступление Рязанова, которое практически повторяло известное мне по историческим источникам. Давид Борисович прекрасно понимал, что в прошедшей дискуссии речь на самом деле шла не только о бюрократизме и внутрипартийной демократии, но и о дележе ленинского наследства:
— И скажу я здесь то же самое, что сказал тов. Каменеву, кажется, на Хамовнической конференции: как друзья вы не садитесь, все же в Ленины не годитесь…
— Пример с т. Лениным показывает, что задачи, ложащиеся на партию, — сверхчеловеческие, тяжелые задачи, что под тяжестью этих задач, если их навалить на одного человека, ломается, заболевает и такой гигант. Во сколько раз вы, с вашими слабенькими силами, меньше справитесь с этой задачей, если не скажете — дело мирское, дело партийное, с ним может справиться только коллектив, только партийная организация, учитывающая и собирающая всю энергию, всю умственную интеллектуальную энергию, которая рассеяна в рабочем классе, которая сконцентрирована в коммунистической партии. Только партийный коллектив может справиться с этой задачей. Долой кандидатов в вожди!
Такое откровенное выступление «кандидатам в вожди», конечно, понравиться не могло, и наиболее резкие моменты в речи Рязанова из опубликованной впоследствии стенограммы испарились.
XIII партконференция подтвердила резолюцию октябрьского (1923 г.) объединенного расширенного пленума ЦК и ЦКК, где оппозиция характеризовалась как «мелкобуржуазный уклон», однако состоявшееся отступление оппозиции заставило делегатов конференции смягчить, по сравнению с принятой Пленумом резолюцией, ряд обвинений против Троцкого и авторов «письма 46-ти». Партконференция удовлетворила просьбу Председателя РВС и Наркомвоенмора об отставке с этих постов по болезни, одобрила работу Военного ведомства и вынесла товарищу Троцкому благодарность за длительную неустанную работу по военной защите завоеваний революции и по проведению военной реформы. Конференция поручила ЦК РКП (б) решить вопрос о назначении нового Председателя РВС, об организации лечения и отдыха товарища Троцкого.
Медленно, со скрипом, но история понемногу, поначалу едва заметно, выползала из той колеи, по которой она катилась в моем времени. Не сползет ли она обратно в ту же колею? Найдется ли новая колея, которая будет предпочтительнее старой? Эти опасения были отнюдь не беспочвенными, но ясного ответа тут не было, да, пожалуй, и быть не могло.
Между тем мои занятия самообороной у Спиридонова подошли к определенному рубежу — двухмесячная программа закончилась и теперь можно было лишь дважды в неделю приходить на тренировки в зал на Цветном бульваре для поддержания формы. Сказать, что я овладел искусством рукопашного боя — значило бы сделать большое преувеличение. Наверное, я мог бы довольно успешно противостоять один на один обычной шпане, а если повезет, и попадутся сявки без большого опыта уличных драк, которых можно взять на неожиданность, то удалось бы одолеть и двоих. Вряд ли моих навыков хватило бы на большее. Да и Виктор Афанасьевич был примерно такого же мнения о моих успехах. Поэтому я продолжал посещать холодный, почти не протопленный зал общества «Динамо», стараясь отработать до автоматизма хотя бы небольшой набор приемов, делая при этом основную ставку не на самозащиту, а на нападение.
…День двадцать второго января принес уже ожидаемую мной с нехорошим замиранием сердца весть о том, что накануне скончался Владимир Ильич Ленин. Помимо чисто человеческой скорби о смерти человека, пользовавшегося моим глубоким уважением, меня вдобавок терзали мысли о тех последствиях, к которым может привести эта смерть. Знание о том, что последовало за смертью Ленина в моем мире, слишком хорошо сидело в памяти.
День двадцать первого января был объявлен днем траура. Двадцать третьего января тело Ленина было перевезено из Горок в Москву и помещено в Колонном зале Дома Союзов для прощания. Мимо его гроба потянулись сотни тысяч людей. Шли днем и ночью. Январская стужа (мороз доходил до 27 градусов) не могла остановить людской поток. У гроба сменялся почетный караул. На этот раз рядом с другими членами Политбюро в нем стоял и Троцкий, не уехавший на юг, как это было в прошедшей истории.
Утром 27 января гроб с телом Ленина был перенесен на Красную площадь, и после обеда состоялись похороны. Гроб был опущен в могилу примерно в центре кладбища революционеров у кремлевской стены, как раз напротив памятника Минину и Пожарскому (который стоял тогда перед ГУМом). Московские фабрики, заводы, паровозы протяжно завыли гудками…
Пленум ЦК РКП (б), состоявшийся 29 и 31 января, принял решение о призыве в партию рабочих от станка, а так же вынес на ближайшую сессию ВЦИК вопросы о кадровых перестановках в Советском правительстве.
По сравнению с известной мне историей изменений было немного. Алексей Иванович Рыков был назначен не председателем Совнаркома, а лишь временно исполняющим обязанности. Однако от обязанностей председателя ВСНХ его все же освободили, и на это место (как и в моей реальности), был назначен Дзержинский. На пост Наркомвоенмора и Председателя РВС вместо Троцкого, в виду отставки последнего по состоянию здоровья, был назначен (почти на год раньше, чем в моей истории) Михаил Васильевич Фрунзе, командовавший вооруженными силами Украины и Крыма.
Итак, товарищ Арсений стал у нас наркомом по военным и морским делам. Хорошо бы, чтобы он им и остался, ибо Клим Ворошилов на этом месте как-то мне не слишком по душе. Значит, делаем еще одну зарубочку на память — помочь Михаилу Васильевичу решить проблему с язвой, чтобы никаких таких штучек с хирургической операцией и случиться не могло. А, кстати, и Феликсу Эдмундовичу тоже надо постараться помочь с его стенокардией, ибо его преемники, знакомые по прежней истории, тоже меня не слишком вдохновляют.
Но главное теперь — подготовить почву к нужному повороту на предстоящем XIII съезде РКП (б).
Итак, очередной этап партийных битв отшумел. Троцкий, который после похорон Ленина совершенно слег, к середине февраля все же немного ожил, и в конце концов выполнил решение ЦК — отправился на отдых в Сочи. Я тоже взял небольшой тайм-аут в своих занятиях политикой, ограничиваясь лишь текущими делами в наркомате, да нечастыми посещениями спортзала на Цветном бульваре.
К моему удивлению, раз-другой на этих тренировках появилась Лида Лагутина. И как она узнала, когда именно меня можно встретить на этих тренировках? Это обстоятельство слегка шевельнуло в моей душе неясные подозрения. Конечно, «студентка, комсомолка и, где-то, наверное, даже и красавица» отнюдь не внушала мне каких-либо антипатий — скорее, наоборот. В конце концов, здесь мне еще не было и сорока, спортивную форму я все-таки немного подтянул, на недостаток жизненных сил не жаловался, работой чрезмерно изнурен не был, и даже политические треволнения не смогли превратить меня в фанатика, сжигающего всего себя в пламени политической борьбы. В общем, другой человек на моем месте вряд ли возражал бы против возможности установить с Лидой более тесное знакомство…
Однако на моем месте был не кто-то другой, а я сам, собственной персоной, со всеми моими тараканами в голове, скелетами в шкафах и прочими неизвестными и невидимыми широкой публике обстоятельствами. Там же, где осталась вся моя прежняя жизнь, я потерял и свою любовь. Несмотря на то, что непонятные и неподвластные мне силы положили между нами почти девяносто лет, несмотря на то, что в этом времени моя любимая еще не родилась — забыть ее было просто невозможно. В результате я, конечно, не игнорировал женщин, не чурался женского общества и не шарахался от красивых девушек, как от дьявольского искушения. И все же они существовали в моих глазах скорее как некий факт внешнего мира, однако они были здесь не для меня.
Возможно, неумолимо текущее время в условиях непреодолимой разлуки с любимой через какое-то время стерло бы боль утраты, и позволило, в конце концов, зародиться какому-то новому чувству. Но помимо чувств, человеком управляет еще и разум. А разум твердил мне: вступая на минное поле большой политики, да еще и в такое время, в преддверии безжалостных перемен, нельзя никого тащить за собой. Тем более — тех людей, которые тебе не безразличны.
Была и еще одна причина. Сны.
…В моих снах она была такой, какой я ее никогда не видел. Разве что на старых фотографиях…
…Лес. Девчонка лет пятнадцати-шестнадцати, одетая в красивую шелковую блузку и длинную расклешенную клетчатую юбку — костюм отнюдь не для лесных прогулок. Держа в руках какой-то провод, она ловко взбирается на дерево, лезет все выше и выше, и вот закидывает провод на одну из верхних веток. Когда она спускается, мой взгляд скользит вдоль провода и упирается в согнутую спину, затянутую в мундир табачного цвета из весьма приличного тонкого сукна. Из-за спины торчит край какого-то металлического ящика с циферблатами и индикаторами на передней стенке. Рация! Человек слегка выпрямляется и теперь можно разглядеть зигзаги золотого шитья на погонах бригадного генерала. Неподалеку, среди высоких кустов орешника, торчит капот черного лакированного автомобиля, сияющего хромированным бампером, такой же окантовкой продолговатых фар, выступающих из изящно изогнутых крыльев, и обрамлением двух плоских лобовых стекол, разделенных такой же блестящей стойкой. На маленьком флагштоке над капотом повис флажок трудно различимой с такого расстояния расцветки.
