Бесшумные возникли вышколенные официанты и стали разносить между гостями члена-корреспондента Переведенского бокалы с шампанским. Я тоже взял бокал, мне хотелось поскорее запить гадостное ощущение очередного проглоченного дерьма, которое появилось у меня во рту. Ко мне стали подходить присутствующие на этом странном мероприятии товарищи и протягивать кто гладкие, не натруженные ладошки, а кто — мозолистые длани, называя свои имена, должности и звания, но я только отмахивался от них, потому, что увидел в толпе своего брата. Миний же возвышался над Переведенским, как скала и что-то ему впаривал, но, судя по всему, слова секретаря Союза Писателей СССР не казались его собеседнику убедительными, ибо членкор, вежливо улыбаясь, пропускал сказанное мимо ушей, а потом и вовсе повернулся к толпе приглашенных и громко объявил:
— Товарищи! Благодарю за внимание! Вы свободны! Мне нужно обсудить с братьями Третьяковскими некоторые подробности предстоящей операции. Дело это сугубо секретное и требует максимальной собранности. Прошу меня простить.
Официанты, они же, видимо, охранники, распахнули прежде мною незамеченные неширокие двери, ведущие к винтовой лестнице и все присутствующие, за исключением нас троих, потянулись к ней.
— Ну и к чему весь этот цирк-шапито⁈ — спросил я у Переведенского.
— Причем здесь шапито? — невозмутимо переспросил членкор. — Если вы имеете в виду демонстрацию строго засекреченного фильма и мое последующего выступление, то все это было сделано, главным образом, ради вас. Ну и, разумеется, ради все этих секретарей комитетов партии, председателей профсоюзных организаций, передовиков производства — людей, которые немало мне помогли с реализацией проекта. Ведь у нас народное государство и все в нем делается ради народа! И вот чтобы вернуть им веру в силу нашей науки, я просто обязан был представить им героя, который не пожалеет сил, а может быть и жизни, ради торжества знания.
— Вы либо убежденный демагог, либо неисправимый мошенник, — сказал я. — Я с вас еще за тот арест не спросил!
— Полегче-полегче, гражданин философ! — проворчал Переведенский. — Да, признаю, что обвинение в государственной измене было излишне крутой мерой. Увы, во времена культа личности нередко прибегали к репрессивным методам формирования кадрового состава некоторых научных и конструкторских учреждений. Сейчас же иное время! Ученые работают не за паёк, а за хороший оклад, улучшение жилищных условий, прикрепление к продуктовому и вещевому спецраспределителю. Все это всецело будет предоставлено в ваше распоряжение, Евграф Евграфович! Ну а сегодняшнее небольшое представление это, если хотите, небольшой дипломатический маневр. Что бы вы мне ответили, предложи я вам сходу, без обиняков, проникнуть в сверхсекретный государственный объект, персонал которого взбунтовался?
— То же, что и сейчас отвечу — идите к черту!
— Ну вот видите! Однако я не намерен принуждать вас силой или угрозами. Нет, я хочу обрести в вас сознательного союзника. Поэтому попытался немного подсластить пилюлю.
— То есть, вам нужно повторить еще раз? Ну так повторяю — идите к черту!
— Не пойду, — совершенно невозмутимо произнес членкор. — Я же знаю, Башня интересует вас как мыслителя, еще с той поры, а именно — с тысяча девятьсот сорок девятого года. Не буду пытаться проникнуть в подлинные ваши мотивы, сейчас — это не так важно. Вы уже поняли, Башня не выдумка и не фальшивка, а основное достижение проекта. Неужто вам не хочется увидеть все собственными глазами? Ну а если все-таки — не хочется… Думаете, органам неизвестно, каким образом вы попали под бериевскую амнистию? Когда эвакуировали «НИИ-300», вас среди заключенных не обнаружилось. А вытащивший вас из тюрьмы подполковник Кукольник, оказался предателем Родины. В финской прессе сообщили, что он арестован при нелегальном переходе границы и обратился к властям с просьбой о предоставлении политического убежища. Думаете, никто не догадался связать побег Кукольника с вашим таинственным исчезновением? Ошибаетесь! Расследование показало, что бывший подполковник госбезопасности получил финские дипломатические паспорта от бывшего князя Трубецкого — бандита и валютчика. Надо думать, он и вам устроил справку об освобождении по амнистии. Заметьте, я не спрашиваю, так ли это? Не мое дело разбираться с беглыми преступниками. Более того, я задействовал все свои связи, чтобы вас оставили в покое. Мне необходимо было, чтобы ваша голова поработала на свободе. И результат меня не разочаровал. Ваш «Процесс» великолепен. Однако если вы сейчас начнете ерепенится… В конце концов, подумайте о судьбе вашего брата!
Я посмотрел на Миния Евграфовича Третьяковского. Секретарь СП был жалок. Он сидел, скорчившись в креслице, и старался не смотреть мне в глаза.
— Ладно! Черт с вами! — сказал я. — Банкуйте!
— Вот это другой разговор, — устало проворчал Переведенский и щелкнул пальцами.
С легким шорохом, в комнате возник один из официантов. Присмотревшись к нему, я понял, что не ошибся. Судя по накаченным бицепсам — такой мог и по морде дать и скрутить в два счета. Уже не обработан ли этот парень по методу, о котором болтал сегодня наш гостеприимный хозяин? Умеют нынче члены-корреспонденты устраиваться!
— Подавайте на стол, милейший, — приказал тот.
Кивнув, официант-охранник удалился. Пока подобные ему расторопные парни с равнодушными лицами вносили стол, пока накрывали, я размышлял о том, что проект «Башня» устроен весьма любопытно. Похоже, за всей этой трескучей чушью, которой пичкает нас Переведенский, действительно кроется что-то серьезное. И дело не только в правительственной поддержке. Ведь притащил же он сюда всех этих титулованных товарищей. Взять хотя бы Миния. Не последняя фигура в советской литературной номенклатуре, а ведь подишь ты, за все время нашего не слишком лицеприятного разговора с Переведенским не проронил ни слова.
— Скажите, гражданин Переведенский, — спросил я, когда подали первую перемену блюд, — а кто вы на самом деле?
Членкор хмыкнул.
— Научный руководитель, так называется моя должность, — ответил он. — Не статский советник, но и не коллежский асессор. В общем мой чин не выше вашего. Башня — мое детище, моя кормилица и поилица… Вам трудно понять, вы человек иной закваски. В ваших глазах я кажусь чудовищем, но для меня Башня это большая и светлая мечта. Можно сказать — со студенческой скамьи. Понятно, что я, как и многие в том возрасте, мучился от неутолимой жажды все переменить. Обычно это связано с тем, что желаний много, а возможностей их исполнить — с гулькин хвост, от того и весь мир выглядит плохо устроенным. И вот на последнем курсе я прочел одну брошюру. Ее автор утверждал, что причины неустроенности общества не в экономических или политических недостатках, а только лишь в эгоизме, который зиждется на инстинкте самосохранения. Стоит его изменить на инстинкт сохранения равновесия в социальной и природной среде, то любой вред обществу станет для личности равносилен покушению на самоубийство. Брошюрка так бы и осталась одной из многих, прочтенных в молодости, если бы не сообщение в газете о сенсационном изобретении Рюмина. Воодушевившись, я составил первый вариант своего проекта и начал околачиваться с ним по кабинетам. — Переведенский умолк, словно забыл, о чем хотел сказать, его взгляд застыл, а зрачки сузились. — СОВНАРКОМ, в котором тогда верховодили разные там Каменевы, Зиновьевы, Рыковы и прочие интеллигенты, не смог оценить весь грандиозный размах моего замысла, пришлось ждать, но не просто — ждать, а — работать, добиваться положения в науке.
— Товарищ Переведенский известен как человек убежденный. Можно сказать — фанатик своего дела, — язвительно заметил Миний.
— Ну а как же! — самодовольно подтвердил тот. — В таком деле без фанатизма не обойтись. Судите сами, товарищи. Три десятка лет я занимаюсь этим проектом. Многие мои коллеги занимали высокие посты в Академии Наук во времена культа личности, получали квартиры в высотках, дачи в академических поселках, ордена и премии. Я же остался скромным профессором, человеком неприхотливым в быту. Спросите — почему? Я ждал своего часа, и дождался…
