раз полторы минуты сейчас истекли.
— 880й, на втором, заход, — доложил я.
— 880й, заход, остаток ваш?
— 880й, понял, остаток 2500.
Посадку мне делать ещё рано. Сейчас значит, буду выполнять заход на посадку с проходом, и не раз.
Так я выполнил два прохода. Полностью до высоты ближнего привода я не снижался, поскольку условия ухудшились. Вообще стало не по себе, когда доходил до дальнего привода, а торца полосы не видно.
Зато пробивал сквозь нижний край свет того самого прожектора. Где-то там значит, была и полоса.
И вот он момент истины. Надо садиться. Остаток топлива уже не позволяет мне крутиться над аэродромом.
— 880й, заход с посадкой. Шасси, механизация выпущены.
— 880й, заход, — дал мне разрешение руководитель полётами.
Снова те же параметры, что и после прохода траверза дальнего привода. За бортом серая пелена, а перед тобой только приборы, которые ты обязан отслеживать постоянно. Самолёт послушно слушается меня, но напряжения у меня не меньше, чем когда мне следовало посадить «элочку» в поле.
— 880й, на посадочном, 600.
— 880й, удаление 12, на курсе, «режим», — дал мне команду руководитель зоны посадки.
— 880й, приступил к снижению.
Скорость 450 км/ч, закрылки выпустил во взлётное положение. Вертикальная скорость на вариометре 5 м/с и начинаю снижение. Пока скорость уменьшать ещё рано.
Высота подходит к отметке 400. Выпускаю закрылки в посадочное положение, и начинаю плавно уменьшать скорость. Полосы по-прежнему не видно.
— 880й, удаление 8, на курсе, глиссаде, — продолжает информировать меня зона посадки.
Авиагоризонт в норме, указатель скорости на отметке 380 км/ч, и вот-вот должен быть дальний привод, и раздастся звук в наушниках шлемофона.
— Удаление 5, — информирует «посадка».
И не вижу полосы. Слежу за приборами. Главное верить приборам! И вот он длинный и протяжный звук, означающий проход над дальним приводом, а полосы всё нет.
Стрелка АРК крутанулась и снова встала по направлению полёта самолёта. Компас автоматически переключился на ближний приводной радиомаяк.
— Удаление 4, на курсе, глиссаде.
— 880й, к посадке готов.
— Полосу видишь? — вышел в эфир руководитель.
Вот сейчас не до его вопросов! Напряжение такое, что пот с рук пропитывает шевретовые перчатки насквозь.
Вертикальная 4 м/с, высота уже 170 метров, а скорость 330 км/ч. Да где же этот прожектор?!
— 3, на курсе, глиссаде. Полосу видишь? — запрашивает у меня руководитель.
— Пока нет…
— Обороты и проход! — прозвучал в эфире громкий голос Реброва.
Видимо, вырвал Вольфрамович микрофон кого-то из группы руководства. Рука уже готова перевести двигатель на режим «Максимал», а самолёт в набор высоты.
— Ви… жу…, — медленно произнёс я, заметив пятно от прожектора.
И через секунду показался торец полосы. Вот она, родимая и вся мокрая от дождя. Давно так не было мне тепло на душе. Но ещё не всё.
Подхожу к полосе, и спокойно приземляю его, буквально на водную гладь. Дождь шёл очень плотный.
— Тормозной по скорости… Есть тормозной! — подсказал мне помощник руководителя полётами со стартового командного пункта.
А вот с торможением не так всё просто. Не сразу появляется сцепление, но потихоньку самолёт, всё же, затормозил.
— Фух! Это лучшая работа в мире, — громко произнёс я, и случайно заметил, что зажал пальцем кнопку СПУ.
Тут же отпустил, и в уши как посыпались различные команды. Помощник руководителя нервно пытался у меня уточнить, готов ли я сам зарулить.
— Не выкатился? — спокойно спросил в эфир руководитель.
— Нет, по четвёртой разрешите зарулить?
— Заруливай по-тихому. Там встретят тебя.
Нервное напряжение сразу улетучилось. Появился некий момент накатывания эйфории. Справился, никого не подвёл, ну и самолёт не поломал. Выйду — поцелую фюзеляж!
— А насчёт работы ты прав, — произнёс в эфир руководитель полётами.
Несмотря на, фактически, проливной дождь, меня ждала вся группа на стоянке. Как это обычно и бывает, я побыл несколько секунд рок-звездой, полетав вниз-вверх.
— Товарищ старший лейтенант, курсант…, — начал я представляться Швабрину по случаю первого самостоятельного вылета, но договорить мне не дал Ребров, отодвинувший в сторону моего инструктора.
— Ты, енот перепуганный, какого вонючего скунса ты не ушёл на второй круг, когда тебе приказали? — кричал Ребров, который был по цвету кожи похож на большое красное знамя с кокардой в фуражке вместо серпа и молота.
— Товарищ подполковник, представляюсь…
— Я тебя сейчас представлю к уборке сортира до конца лётной практики, флюрограмма ты лупоглазая, — продолжал Ребров тыкать в меня своими пальцами и брызгать каплями дождя, которые стекали к нему в рот.
— Товарищ командир, ну он же…
— А ты, Иван Фёдорович, — буквально впритык к Швабрину подошёл комэска. — Ты… хр… храшо его научил!
Ребров попеременно потыкал в нас пальцами, не зная как ему сейчас ещё нас отругать.
— Чего встал, Родин? Давай представляйся, орёл ты наш, — сказал Ребров, слегка улыбнувшись.
После моего доклада, Гелий Вольфрамович не стал скрывать эмоций. Он долго тряс мне руку и говорил напутственные слова. Не смущал его и усилившийся дождь, и, прятавшиеся под крылом самолёта мои товарищи и техники.
Дни лётные шли один за другим, прерываясь на периоды общей и предварительной подготовки. Также существовали и выходные, которые я всегда проводил со своей Женечкой.
— О чём думаешь? — спрашивала она меня, когда мы сидели с ней на набережной, смотря на заходящее солнце.
Я сегодня был очень молчалив. Снова мне вспоминались родители. Точнее это родители настоящего Родина. В голове проносились, словно на быстрой перемотке, моменты его детства.
Вот, старший Родин надевает свою потёртую шевретовую куртку и фуражку, уходя на службу. Мать, Валентина, что-то перекладывает по конвертам, не подпуская к себе Сергея, говоря, что это всё очень важно и по работе.
Мой реципиент не помнил родительских ссор или ругани. Не отложились у него в памяти и какие-то пьяные застолья или скандалы с бабушкой и дедушкой. Он помнил лишь походы к речке, шашлыки и игру на площадке. Эта семья казалась мне идеальной. Такой, которой у меня никогда не было ни в этой жизни, ни в следующей.
— Родителей вспоминаю. Их не стало в один день с разницей в год, — спокойно сказал я, прижимая к себе свою девушку.
— Это очень грустно. Мне жаль, что у тебя так вышло. Представляю, как бы они тобой гордились.
— Возможно. Не узнаем уже. Плохо, что я не знаю, как погибла мать, а настоящие обстоятельства гибели отца ещё не скоро… точнее, вряд ли, когда-то будут афишироваться. А значит он погиб зря…
Женя вскочила с места и удивлённо уставилась на меня.
— Как ты так можешь говорить? Он был офицер? — воскликнула она.
— Конечно. Ты же знаешь, не так ли?
— Я задаю вопросы. Он погиб в бою?
— Да, но…
— Без
