— Подыщем, отче, — заверили архиереи.
О согласии Церковного собора никто из них, похоже, не беспокоился. Да и зачем, если среди православных иерархов у северного выскочки ни единого доброжелателя не имелось? Все, что пойдет во вред митрополиту, они утвердят с радостью…
* * *
Дом был тих и жарко натоплен. Отпущенный отдыхать Тришка-Платошка затаился где-то наверху, и перед распахнутой дверцей печи Басарга сидел в одиночестве, глядя на пляшущие в топке желто-красные языки пламени. На столе рядом с ним стоял высокий басурманский кувшин из покрытого чеканкой и эмалью серебра, два золотых кубка, а еще миски с ягодными левашами, яблочной пастилой, апельсиновым тестом. К кислому немецкому вину русские сласти были в самый раз: и вкус оттеняют, и живот не отягощают, и сытные, ровно мясо.
Когда скрипнула дверь, он не оглянулся, сделав вид, что ничего не услышал. Вскоре по щекам его скользнули мягкие, но до ужаса холодные ладошки и коварно поползли вниз, под ворот рубахи. Басарга мужественно стерпел, позволяя любимой отогреться, и был награжден поцелуями в веки, нос и губы.
— Жуть, какой холод на улице, — прошептала княжна. — Вся одежда заледенела.
Мирослава Шуйская обогнула скамью и встала перед ним, протягивая ладони к печи. Подьячий сразу поверил в нестерпимую холодность одежды — поскольку всю ее, без исключения, гостья скинула. Отставив вино, он торопливо разделся, подступил к женщине сзади, прижавшись всем телом, зарывшись лицом в мягкие волнистые волосы, пахнущие полынью и ладаном, скользнул пальцами по ее бокам, бедрам, пробрался дальше вперед, по животу поднявшись до весомых грудей, принял их в ладони, легонько сжал.
Княжна откинула голову назад и прошептала:
— Господи, как же я по тебе соскучилась!
Басарга дернулся вперед, пытаясь поймать губами ее губы — но от толчка царицына кравчая потеряла равновесие, качнулась вперед, уперлась ладонями в печь. Ладони боярина скользнули по ее спине — и плотский жар взял над обоими верх, погружая в пучину все дозволяющей страсти.
Через полчаса они вернулись в мир, опустившись на скамью возле стола. Басарга сидел перед открытой дверцей, а Мирослава лежала, положив голову ему на колени и заглядывая в глаза:
— Почему тебя так долго не было?! — требовательно спросила она.
— Служба. Далеко, — пожал боярин плечами. — Жила бы ты на Ваге, каждую неделю навещал бы. А сюда путь почти в месяц.
— Нет, — улыбнулась княжна. — Когда ты соскучишься, в тебе страсти больше. На Ваге ты ко мне привык…
— Я люблю тебя, ненаглядная моя. Как можно к тебе привыкнуть?
— Я чувствовала. — Она подняла руку, подергала его за бороду и попросила: — Налей вина. В горле пересохло.
Басарга налил — но пить лежа оказалось неудобно, женщина села, сделала несколько глотков, спросила:
— Чем вам не угодил этот несчастный митрополит? Пошто взъелись на бедолагу? Вроде как ничем всех прочих не хуже?
Подьячий прикусил губу, не зная, что ответить. Рассказать, какие мерзости тот отпускал про Мирославу Шуйскую? Но ведь, пересказанные, они не станут менее обидными и княжну оскорбят. Другого же правдоподобного повода для ненависти он так быстро, с ходу, придумать не мог.
— Ладно, синклит церковный окрысился, — продолжала размышлять вслух кравчая, — он их всех скопом подсидеть ухитрился. Но Басманов с сотоварищи, ты? Вам-то что до епископских свар?
— Есть у меня к Филиппу счеты… Личные… — кратко признался Басарга.
— А Басманов с опричниками?
— Не знаю, — неуверенно ответил подьячий. — Вроде как всегда выступал, чтобы царь с митрополитом заодно были…
— Вот они сейчас и заодно!
— Ты ведь тоже супротив Филиппа, — напомнил ей подьячий.
— Я не «против», я «за». За поручителя своего, что перед Иоанном меня покрывает. Тут, хочешь али нет, мне его слушаться приходится.
— Может, и Басманов чем-то ему обязан?
— Знать бы, чем? — покачала она головой. — Ох, не нравится он мне, любый. Недобрые мысли чую. Высоко худородный вознесся. Как бы бед гордыней не наворотил.
— Я тоже худородный, — напомнил любимой Басарга.
— Ты душой чист. Мне за тебя сам Господь поручился.
— Это как? — опешил подьячий.
— А вот так. — Она чмокнула его в губы, засмеялась и взяла за руку: — Пошли спать.
Так, сцепив пальцы, они и поднялись на второй этаж, вошли в опочивальню — и Мирослава задохнулась от восторга:
— Кошма! На весь пол! Ты запомнил?! Кошма!
Она нырнула вниз, распласталась, тут же откатилась в сторону, вытянулась на спине:
— Ой-ой, Басарга, какая она колючая! Ты меня на ней ни за что не удержишь!
— А вот удержу! — Боярин опустился сверху, крепко прижал ее ладони к полу и нашел губами губы…
* * *
Несколько сладких ночей — а потом снова ждали Басаргу жесткое седло и дорога… дорога.
Земли на севере малолюдные, а концы дальние. Поездки для назначения на места сборщиков податей, представление их народу, пересчеты остатков в земских избах занимали по нескольку недель каждая — и весна пришла почти незаметно для подьячего. После ледохода в Холмогоры добралась, наконец, комиссия для сыска по делам игумена Филиппа. Боярин Леонтьев, как подьячий Монастырского приказа, самолично перевез их на остров, передал им все свои старые отписки об утаивании настоятелем доходов от податей — но принять участие в сыске не мог, своих дел хватало. Только изредка, проплывая возле Кемской волости, он заворачивал в обитель узнать, как там идут дела.
Сыск двигался успешно. Многие иноки, как выяснилось, Филиппа недолюбливали. Сразу девять монахов дали показания, что от молитв, отшельничества и столпничества настоятель отвлекал их на работы. Несколько пещер, в которых старцы дневали в молитвах, а спали в гробах, он просто снес, поставив на тех местах теплые и просторные рубленые скиты, — языческие капища, наоборот, не трогал, оставив на местах все каменные лабиринты, оставшиеся с бесовских времен. Казну тратил на мастерские и инструмент, лишь малые крохи выделяя на строительство храмов. Оные же лишний раз указывали на его гордыню, имея размеры просто немыслимые, ненужные. Монахи его сей гордыней попрекали — но Филипп все равно строил все большим, ровно всю страну к себе намеревался пригласить.
Новый соловецкий игумен Паисий поначалу шабаши и колдовские обряды Филиппа отрицал, но когда архимандрит Феодосий пригрозил отправить его за ложь в Андронников монастырь, томиться в заточении, а за покаяние, наоборот, посулив прощение и чин епископа, — признался во всем, показав даже, где прежний настоятель диавола призывал, где бесам поклонялся, где с голыми ведьмами на шабаше содомским грехом занимался.
Каким образом можно совершить содомский грех с бабой, пусть и продавшей душу нечистому, архиереи не поняли — даже Басаргу о сем спросили. Однако же, по размышлении, решили оставить показания как есть. Раз содомский грех был — должен отвечать.
За два месяца отчет о следствии наконец-то был составлен полностью — и Басарга по своей обязанности прибыл за ним на специально нанятом ушкуе. Иерархи желали доставить в Москву, на суд, всех девятерых монахов, давших показания, и самого игумена Паисия. К опричнику на струг столько народа поместиться никак не могло.
День, когда холмогорский ушкуй встал у соловецкого рыбного причала, выдался ветреным и дождливым. Может быть, поэтому игумена Паисия никто из его братии или трудников провожать не пришел. Темными тенями скользнули с берега на причал монахи, поднялись по сходням на борт и словно провалились в приоткрытую крышку трюма.
Мест в каютах на всех не хватало, и потому для пассажиров корабельщики поставили в трюме столы, сколотили скамьи и повесили гамаки. Комиссия Церковного собора задержалась на добрый час, а когда пришла, Басарга стал свидетелем нежданного безумства…
Семеро священников — двое архиереев, игумен и помощники, спустившись на причал, повернулись, отвешивая прощальные поклоны в сторону Преображенского собора. И тут вдруг один из святых отцов громко выдохнул:
— Красота какая! Вот оно, величие веры и подвижничества христианского… Что же мы делаем, братья мои? Гордыню свою тешим, за успехи ближнему своему мстим! За что караем? За чудо Господнее! За то, что из пустыни обитель могучая и богатая выросла! Сами сего сотворить неспособны, иным же мстим! Лжем, душою кривим, к лжесвидетельству склоняем, напраслину возводим. И все отчего?! Месть и гордыня! В аду нам всем гореть! В аду, в аду! Слуги мы диавола, отцу лжи всем синклитом поклонились!
К несчастному тут же кинулись остальные священники, принялись его утешать и уговаривать. Спустя несколько мгновений бунтарь обмяк, и остальные внесли его на ушкуй, упредив стоящего у сходен Басаргу:
— Епископ Пафнутий сомлел. Надо бы в постель его скорее. И воды… Жарко ныне, вот и сомлел.
