Сказать, что Басарга похолодел — не значило ничего. Он просто заиндевел, словно пойманный на воровстве немец, залитый в наказание у проруби ледяной водой. За одно только чтение посланий подобных можно легко на кол угодить. А уже если повторить хоть слово — так и кол райским местом окажется.
Не дочитывая подметное письмо до конца, подьячий сбежал вниз, отшвырнул холопа подальше в угол, распахнул дверцу печи, кинул послание в огонь, дождался, пока сгорит, после чего разворошил пепел кочергой, истребляя всякие следы заползшей в дом мерзости. Облегченно перевел дух, вытер испарину со лба.
— Кто же его принести сюда мог, в дом подбросить? — покосился он на Тришку-Платошку, и тот сразу мотнул головой:
— Не я!
— Понимаю, что не ты… — Опричник подкинул в топку еще несколько поленьев поверх разворошенного пепла. Чтобы уж наверняка…
На самом деле, принести мог кто угодно и без всякой задней мысли. Коли посланец приличного вида письмо господину передает — то почему и не принять? Подьячего дома нет — оставили в покоях. Это и Горюшка могла сделать, и холоп любого из побратимов. Да и из друзей неладного никто бы не заподозрил. Посему лучше ничего не искать, не выслеживать. Лучше пусть забудут все про конверт, словно его и не было.
— Топи, топи лучше! — потребовал Басарга. — Не май месяц на улице. Что-то зябко мне ныне…
А мысли крутились вокруг того, почему именно ему подкинули это убийственное послание? Понятно, что ныне он не боярский сын безвестный, право имеет в любой час к государю Иоанну Васильевичу входить, на боярскую думу зван бывал… Да токмо все едино — худородный, при дворе всего пару раз в год появляется, в думе тоже гость, а не боярин. Для боярских детей что Рюриковичи, что Телепневы — знать, которой служить не зазорно. И влияния у простого подьячего немного. Почему ему Сигизмунд письмо прислал? Почему не князьям, не боярам знатным?
Или…
Или им тоже таковые письма отправлены?
Басарга снова похолодел до кончиков пальцев. Ему, худородному, телепневское происхождение Иоанна никакой обиды не чинило. Однако же князья Салтыковы, Челяднины, Горчаковы, Можайские, Волконские, Шаховские… Они за место за столом выше друг друга насмерть грызться готовы, в монастыри уходят, дыбу терпят, от полков ратных прямо в битвах отказываются, царские приглашения рвут. А уж узнать, что не Рюриковичу, а Телепневу всем родом служат, — тут и верно, изменить могут с легкостью. Ибо родовитость Сигизмунда сомнения не вызывает, а вот Ивана Васильевича…
Подьячий начал понимать, почему государь столь трепетно отнесся к известию о существовании старшего брата. Коли брат есть — стало быть, отец не бесплоден!
Вот только брат старший в монастыре родился, вдали от глаз людских, после того, как Соломония из мужниной постели, в которой двадцать лет зачать не могла, в иной город уехала. А посему, кто отец…
— Беда… — вслух пробормотал Басарга, скинул налатник, сапоги и пошел к себе вверх по лестнице. — Так и до смуты недалеко.
— Ты что же раздеваешься, боярин? — крикнул ему вслед ничего не понимающий холоп. — Холодно, простудишься!
Подьячий не ответил. Не услышал. Да и холода вокруг больше не замечал — нутряной лед сильнее морозил.
В Кремль он помчался с рассветом — но государя в покоях не застал.
— В Разбойном приказе он, — ответил охраняющий двери рында. — Сыск ведет. Не первую неделю все дни там проводит. Можешь и не ждать, боярин. Домой ступай, молись, чтобы тебя не коснулось.
Басарга совету не последовал — от царского дворца помчался в Китай-город, к темнице. Рыкнул на стрельцов у входа, внутри показал грамоту с отписью о своей работе, раскланялся с князем Вяземским и прорвался-таки в пыточный подвал, в котором, подсвеченный несколькими факелами, висел на дыбе какой-то мускулистый мужчина. Кат методично охаживал его кнутом, писец на краю стола от безделья грыз гусиное перо, двое опричников, которых подьячий знал только в лицо, сидели за столом. Иоанн же, вопреки обычаю, бродил за спиной сидящих слуг, понуря голову. И одет был ныне не в монашескую мантию, а в длинную бордовую рубаху, перехваченную на поясе наборным янтарным поясом. Короткая острая бородка шевелилась, словно живя своею собственной жизнью, пальцы сложенных за спиною рук тоже непрестанно сгибались и разгибались.
— Здрав будь, государь, — поклонился подьячий. — Приехал со Студеного моря с отчетом. Полагаю перед отбытием волю твою узнать. Верно ли дело веду? Не надобно ли изменить чего?
— А-а, Басарга… — уперся в него невидящим взглядом Иоанн. — Не до тебя ныне, видишь, подьячий. В разумность твою верю, поступай на свое усмотрение.
— Нешто случилось что, государь? — сунул за пазуху непринятую грамоту Басарга Леонтьев.
— Федоров-Челяднин, паскуда, предал! — зло ответил царь. — Обещался со товарищи ставку мою походную окружить, опричников перебить, меня головою Сигизмунду польскому выдать. И ведь чего предал? От обиды, мыслишь, али чести родовой? Нет, за золото и поместья новые на иудство пошел! Хорошо, у меня при дворе польском доброжелателей много. Рядную грамоту, что он и князья иные с королем составили, для меня выкрали, упредили. Там и про награды, и про измену — все в подробностях написано. А ныне и сами подтверждают!
— Так, на бумаге в измене и поклялись? — не поверил своим ушам подьячий.
— Не постыдились, — подтвердил Иоанн. — Сигизмунд, ратных сил не имея, подлостью меня одолеть пытается. Князьям и боярам письма подметные рассылает, к подданству своему склоняет, к измене… Тебе подкидывали?
— Подкидывали, государь, — признался Басарга. — Токмо сжег я его сразу, показать не могу.
— Князь Вяземский посланника заловил, что оные доставил, — оглянулся в сторону дыбы царь. — Больше не привезет.
Подьячий Леонтьев мысленно перекрестился с немалым облегчением. Коли посланника поймали, стало быть, и адресаты все известны. Скрой он получение письма — попал бы под подозрение.
— Многим подкинули? — с нежданной хрипотцой спросил он.
— Да почитай что всем! — Иоанн подступил к столу, взял лист бумаги. Отобрав перо у писца, начертал несколько строк, протянул Басарге: — Ступай, служи. Дела решай на свое усмотрение.
На бумаге было распоряжение в Казенный приказ выдать боярину Басарге Леонтьеву десять рублей на расходы.
— Благодарствую, государь, — поклонился опричник. Нежданные десять рублей оказались ему очень даже к месту. За такие деньжищи не простенький клинок за три рубля купить можно, а настоящий булат от лучших угличских или ярославских мастеров. И еще на личину к шлему останется[34].
Однако больше всего сейчас его интересовало другое. Царицы в Александровской слободе не было — значит, она со свитой здесь. Понятно, что на женскую половину дворца постороннего мужчину не пустят — но к службе церковной государыня выходить должна. Там ее кравчей показаться и можно… По времени Басарга аккурат попадал к Божественной литургии, в народе обычно прозываемой обедней. И если Иоанн, очевидно, из стен Разбойного приказа выйти не сможет, то у супруги его времени свободного должно быть хоть отбавляй.
Перезвон колоколов заставил боярина поторопиться, но… Храмов в Кремле было несколько, и в какой именно направится свита — поди угадай. Большинство бояр и слуг, как заметил Басарга, устремлялись к Благовещенскому собору, о чем-то на ходу переговариваясь. Опричник пошел вслед за всеми, не без труда протиснулся в распахнутые, несмотря на мороз, двери. Многим служивым и прихожанкам попасть внутрь и вовсе не удалось.
— Митрополит Филипп проповедовать будет, митрополит… — краем уха услышал Басарга.
Теперь стало ясно, отчего столько люда в одном месте собралось. Похоже, соловецкий игумен и москвичам головы успел заморочить. Бежали на его голос, ровно зачарованные.
Служба уже началась, но за головами впереди стоящих боярин ничего не видел и не слышал и только крестился время от времени, следуя не столько канону, сколько примеру окружающих. Внезапно толпа заколыхалась, немного подалась вперед, тут же откачнулась — свободного места перед алтарем, конечно же, не было.
— В тяжкую годину живем мы, дети мои! — прокатился под сводами церкви зычный, хорошо поставленный голос невидимого митрополита. — Воинство бесовское души христианские смущает, надеясь смуту в державу православную внести! Поднять брата на брата и отца на сына, отринуть прихожан от лика Христова и низвергнуть в ересь латинянскую! Отец лжи ложью же и воюет! Гордыню разжигает в сердцах боярских, на измену толкает, на грех Иудин! И из той гордыни вы, дети мои, к отцу лжи склоняетесь и измену сию покрываете! На то ли собрались вы, отцы и братия, чтобы молчать, страшась вымолвить истину? Никакой сан мира сего не избавит нас от мук вечных, если преступим заповедь Христову и забудем наш долг пещись о благочестии благоверного царя, о мире и благоденствии православного христианства! Откройте души свои Богу и истине! Сплотитесь пред ликом диаволовым под дланью помазанника Божьего, нам в защиту и процветание свыше дарованного! Помолимся вместе за долгие лета государя нашего Иоанна Васильевича и делами своими за сие долголетие вступимся!
