И именно так, сразу все, сдвинул вилы влево от себя Басарга, обратным движением рубанул по лицам. Достать, понятно, не достал, но отпугнул, двое со страху даже вилы бросили. Боярин с готовностью подхватил ближние, вскинул выше, ударил концом рукояти в горло одного «вильщика», пригрозил саблей другому, парировал удар третьего, угостил тычком в колено — и тот, завыв, повалился. Смерды позорно бежали, дав ему небольшую передышку, но по ту сторону улицы вовсю раскачивался забор. Как понял подьячий — двинцы выдергивали из земли колья.
— Вот проклятье… — Басарга отбросил уже попользованые вилы и поднял другие, потяжелее.
— Бей нехристя!!! — Собравшись в толпу и громко вопя для храбрости, холмогорские мужики ринулись на него, пихаясь из-за тесноты локтями и мешая друг другу. Опричник резко выдохнул, выставив вперед клинок и рукоять вил, встретил первые колья крестом, саданул оголовьем сабли по чьим-то пальцам, толкнул рукоять кончиком в висок, откачнулся вправо. Колья, сразу несколько штук, ударили в землю, он попытался в ответ рубануть по животам — но пропустил невесть откуда удар в глаз, откачнулся, махнул саблей наугад, скользнул влево, отбил еще удар колом в голову, но пропустил по плечу, опять откачнулся — уже невольно. Получилось удачно: кол разметал край поленницы, а Басарга ответным взмахом вил расплющил мужику нос, ткнул в солнечное сплетение другого.
Толпа опять отпрянула, зашевелилась, выпуская новых бойцов, снова ринулась вперед — и опричник снова начал отмахиваться и уворачиваться от кольев, иногда удачно, иногда не очень, а время от времени даже проводя ответные тычки и удары. Увы, только вилами — сабля не доставала.
— А-а-а!!!
Басарга поднял голову на крик, но сделать ничего не успел. Прыгнувший с поленницы паренек упал ему на голову, закрывая лицо и опрокидывая на спину. Опричник нахаленка отшвырнул, откатился, потеряв и саблю, и вилы, получил удары в живот и по плечу. В ответ, ступней под колено, сбил кого-то с ног, попытался вскочить сам — но два жестоких, до посыпавшихся из глаз искр, удара снова скинули его на землю, и смерды начали было пинать его ногами.
— А ну, прочь! — Сверху мелькнуло тело, всей массой врезаясь в холмогорцев, вынуждая их отступить. — Назад!
Басарга, пользуясь мгновением безопасности, вскочил, подхватил с земли кол. Мельком глянул на спасителя:
— Потап?
— Бей нехристей!
Опричник прижался спиной к спине своего недавнего подследственного, перехватил кол двумя руками:
— Ну, подходи, у кого голова лишняя!
Горожане, убедившись в ловкости и мастерстве подьячего, не спешили.
— За что хоть бьют, боярин?
— Понятия не имею!
— За что бьете, православные?! — громко спросил варзужец.
— Этот нехристь московский игумена соловецкого, Филиппа нашего, на казнь к царю увез!
— Чего? — Басарга на миг замер, потом бросил кол и заорал: — Да вы чего, ополумели, православные?! Какая казнь?! Царь Филиппа вашего митрополитом поставил!
— Куда-куда поставил? — переспросили передние холмогорцы, не спеша, однако, бить безоружного.
— В митрополиты!
— Когда? Куда?
— Ну-ка, Потап, подсоби… — Опричник забрался на поленницу и оттуда закричал: — Слушай меня, люд православный! Вот, крест видите? — Он вытянул из-под рубашки нательный крестик и поцеловал его, потом осенил себя крестным знамением: — Вот, на кресте перед вами клянусь, ровно месяц тому назад государь наш Иоанн Васильевич игумена соловецкого митрополитом всей церкви православной поставил! Вот прямо сейчас он есть митрополит!!! И над Москвой, и над вами митрополит!
— А-а-а!!! Любо Филиппу-игумену! — загудела, завыла, подобно урагану, толпа. — Любо государю Иоанну! Любо боярину!!!
Поняв, что бить его больше не будут, опричник спустился с поленницы — толпа качнулась к жертве, сграбастала десятками рук, втащила в себя, швырнула вверх:
— Любо! Любо боярину! Любо Филиппу! — Рядом кидали в воздух и вовсе невинного Потапа Рябуна. — Любо государю! Любо Филиппу!
Натешившись с добычей, толпа понесла их по улице к постоялому двору, затащила в кабак. Вскоре в тесноте и веселье на столе появились несколько бочонков хмельного — всего подряд, что только было в погребе:
— Выпей, боярин! — наперебой предлагали двинцы. — Не держи зла! За Филиппа выпей!
— За Иоанна, — упрямо отвечал Басарга. Но его, похоже, никто не слушал.
С улицы послышался колокольный перезвон: город праздновал великое событие, и веселье скоро утекло из кабака наружу. Здесь стало поспокойнее, и опричник, приходя в себя, выпил подряд два ковша меда, отер губы, кивнул рыбаку:
— Благодарствую, Рябун. Ты мне сегодня живот сохранил.
— Долг платежом красен, боярин. Ты нас у царя отмолил, я тебя выручил.
— Это верно, — поморщился опричник и зачерпнул еще меда. — Так как вы там живете? Штраф выплатили?
— Эка ты хватанул, боярин! Тысячу семьсот рублей! Весь край по миру пойдет, пока наскребем деньжищи-то такие!
— Да ладно, не прибедняйся, — покачал головой боярин. — Я же вас лучше вас самих знаю. У вас десятина в четыреста пятьдесят рублей исчисляется. Выходит, штраф — это меньше половины дохода за один год. Тяжко, понимаю. Но не разор.
— От такого наказания все, кто не приписан, отъехать поспешили. Кому охота половину денег отдавать? А коли дворов меньше втрое, то и платить… — Рыбак вздохнул. — Тебе бы, боярин, к лекарю ныне. Бо до завтра сам себя ужо не узнаешь. Хотя ты лучше сиди. Я схожу, призову.
— Холопа моего покличь! Пусть сходит, саблю поищет! Может, не пропала еще…
До съезжей избы опричник добрел только через день. И вид имел такой, что староста охнул от испуга:
— Что же это с тобой, боярин?!
— А то ты не знаешь… — с трудом шевеля распухшими и запекшимися губами, ответил Басарга. — Вот как я решил. У меня возле монастыря Архангельского дом есть. Бумаги и книги все собери да туда отправь. Там разберу. Коли просители али жалобщики появятся, тоже туда отсылай. Чего-то не любы мне более Холмогоры. Слишком буйно веселитесь.
Саблю опричника двиняне так и не нашли.
* * *
С хлопотами по разделению податей из Холмогор на волостных сборщиков Басарга просидел на Студеном море до Рождества. Работа его на сем не завершилась — но подьячий наконец-то смог позволить себе небольшой отдых и прокатиться в Москву. И пред государем отчитаться, и людям о себе напомнить.
К путешествиям он привык — почитай, половину службы в дороге провел, — а потому, вместо обыденных для путников полутора месяцев, домчался до Александровской слободы всего за три недели. Опричного двора здесь не оказалось — только с полсотни бояр сторожевую службу несли. Подьячего это известие только порадовало: свой дом в Москве ему был куда более по сердцу, нежели мыканье в «царском монастыре» в поисках ночлега. Еще два дня скачки — и Басарга наконец-то толкнул калитку своего подворья.
Здесь было ухоженно и опрятно: двор вычищен, а сугроб свален за баней, у задней стороны, поленница полная, чердак над хлевом плотно забит сеном. Порядок боярина не удивил — он уже привык, что в его доме постоянно кто-то крутится. То княжна Шуйская служанку пришлет прибрать и за порядком проследить, то побратимы приедут. Он, как старший братчины, их по обычаю привечать должен. А когда Басарги нет — то и сами «привечаются». Софоний же, почитай, чуть не постоянно у него обитает. Посему опричника удивил не столько порядок, сколько то, что дом оказался пустым и тихим. Хорошо хоть — не вымороженным.
— Затопи сперва, Тришка! — приказал боярин Леонтьев. — Опосля лошадей вычистишь.
Расстегивая петли налатника, Басарга поднялся наверх, на второй этаж, который, по негласным правилам, был его личными покоями. Расстегнул пояс, непривычно легкий без сабли, положил на сундук. С удивлением заметил на нем письмо. Очень странное: не скрученное в свиток с привешенной на веревочке печатью, а плоское — сложенный втрое лист, посередине залитый сургучом, в котором был вдавлен оттиск скачущего на испуганном коне немецкого рыцаря в доспехах. На лицевой стороне опрятной витиеватой вязью было начертано:
«Подьячему Монастырского приказа боярину Басарге Леонтьеву, сыну Семенову».
Удивленно хмыкнув, он сломал печать, развернул письмо.
«Храбрый боярин Басарга! — таким же красивым почерком было написано внутри. — Служба твоя честна и самоотверженна, достойна наград и уважения. Такие храбрые витязи, как ты, Басарга, служить должны достойному господину, умеющему ценить преданность и награждать старания. Господину, чья знатность и происхождение не вызывают сомнений, а родовитость позволяет склонять пред ним голову без унижения. Ты же, по воле несчастливых обстоятельств, стал слугой отпрыска худородного, роду плебейского, с Рюриковичами ничем не связанного племени. Ибо ведомо всем, что великий князь Василий Третий Иванович бесплоден был, и за двадцать лет брака жена его Соломония ни разу от Василия не понесла, и жена Елена за четыре года не понесла. А откель у нее плод после того взялся, так о том князь Овчина-Телепнев[33] всем сказывал без стеснения. Тебе ли, воин храбрый и достойный, служить байстрюку безродному, в грехе зачатому, в бесстыдстве воспитанному? Я, король Сигизмунд Август, тебя к службе своей призываю, и токмо за согласие твое готов землями наградить по Луге и Нарове, на прежнее усердие надеясь…»
