А теперь о несколько смущающем: ты знаешь, как холодно я отношусь к лизоблюдству и верноподданичеству, а потому конечно же поймешь, что я никоим образом не предаюсь обидам, а лишь делаю наблюдения и делюсь ими с тобою, моей преданной подругой и дарованной самим Господом половинкой. То, как меня ранее встречали в этих краях, совершенно не годится в подметки тому, как меня встретили в качестве Императора. О, не нашлось ни единой крыши, ни единого дерева, на котором не расположились бы мои милые подданные, пытающиеся разглядеть меня хоть краем глаза. Видела бы ты, как забавно выглядели некоторые из них, пытаясь одновременно цепляться за ветви и должным образом кланяться! Увы, не обошлось без падений и некоторых давок — это потребовало от меня проявить заботу и оплатить лечение пострадавших. Некоторые здешние господа в мундирах пытались внушить мне, что делать этого не следует — мол, хитрецы, зная о моей доброте, специально попадали на головы собравшимся под деревьями дамам и господам, дабы получить компенсацию, и теперь мундиры обрели новых владельцев, а Империя — несколько совершенно гражданского толка подданных.
Завтрашним утром я отправлюсь на Юг — на некогда нареченные «новыми» территории, а теперь — крепко вросший в тело Империи край, о чудесах которого ходят слухи по всей планете. Там, в славном Евстафьевске, я встречусь с моим старым другом — принцем Арисугавой, о котором, признаюсь честно, успел соскучиться. С ним мы обсудим некоторые деликатные вопросы, о которых тебе известно — помнишь ту дивную прогулку по Московскому зоопарку, когда я несколько увлекся рассказами о Тихоокеанских планах? Теперь, вдали от тебя, я ужасно жалею об этом — лучше бы я посвятил все свое время словам любви к тебе. До чего же я соскучился по тебе! До чего же я скучаю по детям! Дирижабль быстрее поезда, но все равно ползет невыносимо медленно, и каждую проведенную в нем минуту я чувствую, как драгоценное время утекает сквозь пальцы, вместо того, чтобы наполниться милой семейной возней или хотя бы работой. С последней, впрочем, легче — по пути мы с матушкой, Мишей и Олей изрядно повеселились, на корзине поднимая на борт уважаемых господ, коим были вверены заботы о провинциях. Вид у них был великолепнейший — бледный, дрожащий, и я от всей души благодарен их крепким нервам за то, что позволили столь важным для Империи людям не оконфузиться самым прискорбным образом: боюсь, после такого мне пришлось бы искать им замены…'.
Глава 27
Всюду, куда не кинь взгляд, от горизонта до горизонта, стояли снявшие головные уборы мужики с сыновьями и повязавшие по такому поводу самые нарядные из имеющихся платочков дамы с дочками. Ехали мы от этого медленно, и, как бы глупо с моей стороны это не было, от бронерованной кареты я отказался в пользу коляски на высоких колесах. Почти в двух метрах над землею мои ноги стоят, поэтому видно должно быть всем — хотя бы силуэт, главное мыслей о покушении в голову не допускать. Стою только я — брат с сестренкой и мамой сидят, их «по шею» защищают укрепленные борта коляски. Я-то все, что меньше «хедшота» переживу — а может и прямо его! — а они, увы, из гораздо более хрупкого материала.
Меня любят везде — кто-то потому, что так положено, но в большинстве своем искренне, как Богом данного Помазанника. Репутация — ее я «прокачал» до беспрецедентных для Российского монарха высот. Появится в толпе идиот, так его сами мужики в клочки и порвут — был год назад один очень неприятный прецедент, там придурок с револьвером только вынуть его и успел. Пришлось назначать мужикам штрафы и из своего кармана их и оплачивать — самосуд все же, хоть какая-то реакция по юридической линии последовать должна. Сверху, разумеется, «висюльки» и по тысяче рублей «за гражданскую сознательность».
Любят везде, да любят по-разному. Все, что случается часто, рано или поздно становится привычным, сиречь — обесценивается. Зажрался в этом плане Петербург — полагаю, что меня там видела лично подавляющая часть населения. Зажралась и Москва — в ходе ее перестройки и «причесывания» мне туда часто ездить приходилось, и оттого народ привык. Гораздо лучше в Центральных губерниях — да, езжу регулярно, но все-таки редко. А здесь… О, здесь у людей праздник такого масштаба, что следующую половину столетия о нем будут рассказывать всем, кто готов слушать (или недостаточно крут, чтобы послать собеседника за такую неинтересную тему) со сладким прищуром глаз и благоговейным придыханием.
Плачут! Улыбаются, кланяются и плачут от чистой радости! Нет здесь ни одного случайного человека, кроме приглашенных иностранных специалистов да гастербайтеров, которым на меня в целом пофигу. Либо давно сюда прибыли дамы и господа, и воочую наблюдали грандиозные перемены, от которых стало лучше вообще всем. Либо, потеряв все и дойдя до «ручки», совершили невероятно долгое и тяжелое путешествие с той аж стороны Урала сюда. Изначально надеясь только на себя — как привыкли — они внезапно ощутили непривычно ласковую, подталкивающую в спину и успокаивающую длань поддержки такого огромного и такого скудного на сочувствие к своим подданным государства. Вот тебе деньги, вот тебе транспорт, вот тебе «сухпай» да сельхозинвентарь, вот тебе лекарства и измотанный, ворчливый, злой просто от недосыпа и нагрузки, но неизменно преданный своему долгу доктор.
А здесь — земли столько, сколько сможешь освоить. Вот и школа для деток твоих — поначалу буквально под открытым небом, на замызганных да дырявых попонах сидели, а смотрели на самодельную корявую «доску», по которой учитель выводил буквицы да цифры куском угля. Так начиналась Николаевская губерния. Так начиналась моя Августейшая карьера, и сейчас, когда первые трудности позади, когда никто уже не обязан рвать жилы — неважно, добровольно ли или по приказу — когда местные землепашцы смогли уже построить и зажить привычным им, неподверженным времени циклом «от посевной до урожая», Николаевская губерния готова совершить качественно новый рывок — из главного сельскохозяйственно-промышленно-торгового центра по эту сторону Урала стать таковым для всего Тихоокеанского побережья, вполне способного потягаться с Америкой. Не небоскребами — нам этого подавляющего человечность и склоняющего к гордыне добра не надо, эвон землицы сколько предками да нами самими заготовлено: расширяйся куда и как хошь!
Яков Павлович, генерал-губернатор, хвастался вчера на приеме — инвестиций иностранных хлынуло буквально пару лет назад (когда все поняли, что это — надолго) столько, что переваривать не успевают, и останавливаться на этом никто не собирается. Очень, очень, очень хочется всем закрепиться на так вкусно пахнущих прибылями территориях и остаться навсегда.
— Ольга, я настоятельно рекомендую тебе не пить третью бутылку этой дряни, — проявила мамину заботу Дагмара, и погрустневшгая Великая Княжна положила запотевшую бутылку газировки «Доктор Пеппер» обратно в ящик со льдом.
В Америке завода еще нет, а здесь — есть! Небольшой, на пыру тысяч бутылочек поллитрового объема в месяц, в соответствии с ёмкостью рынка, но сам бренд теперь наш, а автор рецепта — Чарльз Олдертон — имеет российское подданство и титул барона по очень простой причине: мне его газировочка очень нравится. Второй завод — под Москвой — строится прямо сейчас, вместе с сопутствующими предприятиями, и вот он уже будет гнать продукт в совсем других, пригодных к экспорту по всей Европе, масштабах.
На въезде в город Евстафьевск нас встретили собственно градоправитель — Евстафий — члены Городской Думы, пестрая пачка видных людей города и немного японцев во главе с принцем Арисугавой.
Так — не принято, но, поздоровавшись со своими и ответив кивком на поклон япошек, я сгреб принца в объятия — реаально соскучился по этому самураю в лучшем сммысле этого слова. Не растерявшись, он похлопал меня по спине:
— Я тоже скучал по тебе, дорогой друг!
О, у япошек киноаппараты — тоже освоили кинохронику, а я ведь меньше года назад им продажу лицензии на производство своею рукою одобрял. Умеют работать, собаки — в этом азиатам не откажешь. Но мы все-таки лучше, если дремать стране не давать, а то так ей это хочется: рывок в полстолетия за пару пятилеток сделали, а дальше можно расслабиться на следующие полста. Нет уж — только вперед! Без надрывов и героизма — так, чтобы с набравшего пугающий ход паровоза Империи попадало хотя бы меньше десятка миллионов его облитателей, а то как-то грустно получается.
