год. Как неведомая пещерная сила подсказывала ей путь. Про ачкийини и катутаюков, разрушивших в Инунеке дом. Про иджирака, что дал ей инуксук и привел сюда.
Седна слушает. Ее волосы дергаются и то льнут к ней, прилипая к телу, то отдаляются, достигая стен пещеры, то летят прямо к Анэ и бьют ее по лицу. Крабы нетерпеливо танцуют на плечах. Вода булькает, ледяные колеса скрипят, котелки издают тихий треск.
Где-то в отдалении раздается протяжный вой.
Анэ замолкает так же неожиданно, как и начинает говорить. И тут же ее тело расслабляется. Крабы падают на землю, руки и ноги распрямляются и вновь подчиняются ей. Анэ быстро потягивается и, встречаясь с Седной взглядом, начинает говорить уже давно заготовленные слова:
– Позволь мне расчесать твои волосы, – громко говорит она, и Седна, после некоторого молчания, согласно кивает.
Анэ медленно подступает к огромному телу богини. Чем ближе, тем сильнее раздается смрад – от тел рыб, которые только чудом еще могут двигаться, от сальных волос – и гнилой запах из большого рта, в котором таится длинный ряд кривых коричневых зубов. Стараясь дышать не глубоко и часто, Анэ подходит к Седне и протягивает руку к копне ее волос, которые богиня удерживает на обрубках.
Анэ опускает взгляд на свою руку – и, глядя на зажатый в ней белый гребешок, Анэ хочется засмеяться. А потом заплакать. И все вместе. В ней зреет противное чувство, что отец совсем рядом и его тень снует в сырости пещеры. Или еще хуже – что это его плоть бесконечно варится в котлах вместе с мясом тюленей.
Пытаясь остановить тревожный поток мыслей, прилипающий к телу, Анэ начинает медленно расчесывать волосы богини. Та молчит, лишь иногда вздыхая. Волосы еле поддаются движениям рук Анэ – настолько они тяжелые и грязные.
– Я все-таки убила не всех ангакоков, – гремит голос Седны, и Анэ от неожиданности роняет гребень прямо в глубину ее волос.
Не решаясь посмотреть ей в глаза, Анэ лихорадочно щупает копну, пытаясь найти скрытый в грязи гребень. Что-то нащупав, она хватает предмет и резко вытягивает его вверх – только чтобы вскрикнуть.
Она вытащила затвердевшее рыбье тело.
– Мне нужно было сделать это сразу после… после отца. И править самой.
Бросив труп на землю, Анэ пытается оттряхнуть руки, стереть с них чужую смерть, но получается плохо. Ощущение смерти застыло в ее теле, слившись с кожей. Оно в ней, оно в воздухе. Оно и в самой Седне.
– Когда я убью тебя, все встанет на свои места. Никто больше меня не предаст.
Набрав в грудь побольше воздуха, Анэ поднимает взгляд на лицо богини, всматривается в ее белые глаза, и произносит то, что кажется ей самым правильным:
– Мой отец никого не предавал.
Седна тут же оглушительно смеется. Так, что сотрясаются стены. Один из котелков раскалывается – и с громким треском разлетается на части, высвобождая кипящую воду. Жидкость, смешанная с жиром и остатками мяса, расплывается по земле, едва не касаясь Анэ и богини.
– Какая глупая девчонка! Ты должна была умереть, но все равно его защищаешь!
Время замедляется. В висках раздается оглушительный стук – гораздо громче любого смеха Седны. Пещера по бокам расплывается и сходится заново.
– Меня убила ты, – хриплым дрожащим голосом говорит Анэ, сжимая кулаки как можно сильнее.
– Да, но кто это задумал? Кто предложил мне твое тело в обмен на могущество? Кто пообещал мне возможность снова стать человеком? Кто… КТО ОБМАНУЛ МЕНЯ И СОБРАЛСЯ УБИТЬ? – ревет Седна.
Анэ закрывает уши и зажмуривается крепко-крепко. В ушах звенит и кричит божественный голос. Треск котелков. Шипение кипятка, вновь разлившееся по пещере. Дикий смрад десятков и сотен тел животных, обреченных вечно вариться в земле мертвых.
Когда богиня наконец утихает, Анэ осторожно опускает руки. В висках постепенно перестает стучать кровь. Сердце немного унимается, и до нее начинают доходить слова Седны.
Эти слова словно разрезают ее тело ритуальным кинжалом.
– Мое тело? Тебе? – спрашивает она как можно тверже.
Седна на это лишь кивает. И этот кивок говорит ей все.
Она вспоминает тот морской вечер. То, как тряслись руки у отца, как он отдельно просил ее не перечить и во всем слушаться. Как не бил ее несколько недель перед ритуалом. Как долго, часами готовился и погружался в забытье.
Анэ теперь понимает.
В тот вечер он спускался к Седне. Договаривался с ней, готовил тело дочери, собирал свежие медвежьи шкуры. Взял буковник, чтобы отправить в будущее себя или Седну, если что-то пойдет не так.
Он предусмотрел все. В том числе – ее смерть. Своей собственной дочери.
Маленькой беспомощной Анорерсуак.
Дышать становится тяжело, почти больно. Она спокойно могла бы умереть в ночь ритуала – так и не узнав всей правды, не возродившись в чужом теле, не испытав ту боль. Самым страшным испытанием для нее остался бы гнев отца – и это чувствовалось так правильно, так спокойно, что Анэ едва не застонала от разочарования.
Как никогда сильно ей хочется умереть. Чтобы ее тело навсегда разорвалось и растворилось. Чтобы она обрела покой там, где всегда мирно и тихо – и нет ни отца, ни его сурового взгляда, ни правды, удушающей и до дрожи холодной.
Седна все смотрит куда-то в сторону, и волосы ее медленно, плавно оплетают пещеру. Анэ понимает, что богине совершенно ни к чему спешить, – если та захочет, то ни Анэ, ни Анорерсуак никогда не вернутся к живым людям.
– Зачем тебе меня убивать? – спрашивает Анэ единственное, что приходит ей на ум.
Седна смеется и вытаскивает обрубки рук из-под тяжелой копны волос. Они слегка кровоточат, и багровые капли опускаются на волосы, на ее тело, на землю.
– Ты с ним заодно, – все, что она говорит.
На Анэ накатывает страх. Сердце бешено стучит в груди, ладони потеют, волосы липнут к щекам и ко лбу.
Если она умрет прямо сейчас – отец окажется прав. Его ритуал получится, хотел он того или нет.
Анэ готова была умереть за отца, но не теперь. Когда рушится земля под ногами и прошлое оказывается ложью, жизнь обретает новый смысл. Она по-новому чувствует свое возрожденное из смерти тело, по-новому слышит дыхание – и совершенно по-новому цепляется за жизнь.
Чтобы выбраться из Адливуна. Чтобы вернуться в прошлое, туда, где все началось, – и исправить то, что еще можно исправить.
– Я. Не. С ним, – твердо говорит она.
Седна поворачивает на нее огромную голову и смотрит – долго и пристально. Белое свечение ее
