Но Артман, конечно, тот ещё фрукт… Чуть что — сразу стрелять. Как он с таким подходом к жизни не был убит раньше, даже не возьмусь гадать. В прошлой жизни читал где-то, что в царские времена самые отмороженные преступники как раз из латышей были, видимо, оно и здесь примерно так — Артман же по матери именно латыш. Ладно, пёс с ними, с латышами, посмотрим, что тут дальше…
Подписавший бумагу старший исправник фон Треппе сообщал также, что вместе с ответом на запрос высылает все вещи Артмана, как бывшие при нём, так и изъятые по месту его проживания. Дочитав до этого места, я осмотрелся в кабинете Крамница и обнаружил вещи на писарском столе.
— Смотрели уже, Иван Адамович? — поинтересовался я.
— Смотрел, конечно, — недовольство на лице пристава сменилось если и не удовлетворением, то этакой весёлой хитростью. — Рукопись ярославская, похоже, нашлась, да вы и сами посмотрите.
Так вот почему её не нашли ни у Ташлина, ни у баронессы! Интересно, Артману эту ценность на хранение дали, подальше от Москвы, пока решат её продать, или опять вор у вора дубинку украл?
Рукописей, судя по количеству уже знакомых мне картонных укладок на манер тех, с коими я ходил к князю Белозёрскому, тут было немало, но моё внимание сразу привлёк кожаный тул. [2] С великой осторожностью я извлёк из него пергаментный свиток, ещё более аккуратно его развернул и…
…и едва не выругался. От полноты чувств исключительно. Ох, как я понимал героиню слышанного в прошлой жизни анекдота про учительницу, прыгнувшую с парашютом! [3]
[1] См. роман «Пропавшая кузина»
[2] Тул — кожаный тубус для хранения бумажных или пергаментных свитков
[3] Учительница русского языка, впервые в жизни прыгнувшая с парашютом, была потрясена, удивлена, крайне обескуражена, но вслух кричала совсем другое…
Глава 29. Открытия и признания
— Вы, Алексей Филиппович, хотя бы представляете, что вы мне принесли?! — закончив чтение, князь Белозёрский ещё какое-то время молчал, прежде чем спросить. Вопрос, конечно, образцом изысканной вежливости не назовёшь, но понять князя было можно — показывать волнение и растерянность, пусть даже и вызванные приятными новостями, у аристократов старой школы считается дурным тоном, вот его светлость и попытался скрыть охватившие его чувства таким образом. Не очень удачным, да, но так уж вышло.
— Как мне кажется, Владимир Михайлович, вполне представляю, — ответил я. — Уникальный памятник русской словесности, по достоинствам своим превышающий все известные тексты своего времени, да и многие последующие тоже.
— Превосходно, Алексей Филиппович! Лучше бы я и сам не сказал, — похвалил князь и, всё ещё пребывая в переизбытке чувств, нараспев продекламировал первые слова: — «Не лепо ли ны бяшетъ, братие, начяти старыми словесы трудных повестий о пълку Игореве, Игоря Святъславича?». Великолепно! Просто великолепно!
Слегка склонив голову, я обозначил полное согласие со словами князя. Да, в моём бывшем мире «Слово о полку Игореве» открыли раньше и не при таких обстоятельствах, но здесь, надеюсь, оригинал, точнее, более поздняя копия с утраченного в темноте прошедших веков оригинала, не пропадёт. Хотя бы потому, что не будет причин, которые в истории моего прошлого привели к Московскому пожару двенадцатого года…
— Алексей Филиппович, каково сейчас положение рукописи в правовом рассмотрении? — поинтересовался князь. — Её необходимо переложить на современный язык и опубликовать, но кто обладает законными правами и к кому обращаться за разрешением?
— Пока что рукописью на законных основаниях владеет приказной советник Ташлин, — начал я, князь воспользовался паузой и немедленно вставил вопрос:
— Ташлин? Евгений Павлович? Из Палаты государева двора?
— Именно так, Владимир Михайлович, — подтвердил я. Удивляться тому, что князь знает о чиновнике, занимающемся пополнением казённых хранилищ древностей, я не стал, уж кому такого человека не знать, как одному из крупнейших знатоков тех самых древностей? — Но в настоящее время, — продолжил я, — Ташлин состоит в розыскании по обвинению в воровстве казённых денег, так что к тому времени, как вы подготовите рукопись к печати, она будет обращена в казну.
С этим тут у нас строго. По делам о казнокрадстве конфискация имущества всегда идёт обязательным приложением к каторге. Впрочем, мера эта применяется с известной осмотрительностью и, насколько я понимал, часть денег, вырученных от продажи имущества Ташлина, пойдёт на содержание его детей в пансионах казённых учебных заведений.
— Ташлин, было дело, подавал немалые надежды, — задумчиво сказал князь. — И ценные находки на его счету имелись. Но, должен сказать, что-то очень редкое он не находил уже давно. А теперь, стало быть, нашёл и решил оставить себе… Кстати, Алексей Филиппович, не удовлетворите моё любопытство: за сколько Ташлин эту рукопись купил?
— Не знаю, Владимир Михайлович, — пожал я плечами. — Не знаю. А за сколько он мог бы её продать, на ваш взгляд?
— За сколько? — переспросил князь. — За сто рублей, за тысячу, за десять тысяч… Ценность этого слова невозможно пересчитать в деньги, поэтому речь здесь может идти о той лишь цене, на которую согласились бы продавец и покупатель.
— И именно эта цена стала бы начальной при следующей перепродаже, — показал я понимание экономической стороны вопроса.
— Теперь никаких перепродаж не будет, — князь произнёс эти слова не допускающим возражений тоном. — Рукопись займёт почётное место в Царской библиотеке. Вас же, Алексей Филиппович, я попрошу составить перечень лиц, содействовавших открытию рукописи и её вызволению от воров, дабы оные лица не остались без государева поощрения. Я понимаю, что перечень вы могли бы подать государю и сами, через вашего дядю или, — тут князь позволил себе добродушную улыбку, — через царевича Леонида Васильевича, но, согласитесь, применительно к имеющимся обстоятельствам более уместным будет именно моё в том посредничество.
Мне оставалось лишь признать правоту князя Белозёрского. Действительно, если он передаст царю рукопись вместе с переписью отличившихся, это будет наилучшим способом испросить для них награды.
— Ещё одна просьба, Алексей Филиппович, — я уже понимал, чего пожелает князь, тем приятнее было получить подтверждение. — Оставьте мне рукопись. Я не знаю, сколько ещё отпустит мне Господь, и хочу успеть самолично подготовить её к изданию. Это стало бы достойным завершением моих трудов.
Что ж, угадал. Крамницу я вчера ещё говорил, что князь почти наверняка о том попросит, и убедил-таки Ивана Адамовича пойти навстречу, хоть оно и стоило мне некоторых усилий. Ничего, вот скажу ему, чтобы готовился к царским милостям, пусть порадуется, заодно и поймёт, что не зря я его уламывал.
Ради такого случая мы с князем пропустили по паре чарок можжевеловой под ветчину и паштет, потом чаю попили да побеседовали. Князь поделился со мною воспоминаниями о предпоследней войне со шведами, я с ним — впечатлениями о войне последней. Владимир Михайлович оказался замечательным рассказчиком и прекрасным слушателем, и я, слегка расслабившись, как-то само собой пропустил несколько словечек и оборотов из прошлой жизни, за которые князь немедленно и уцепился.
— Вам бы, Алексей Филиппович, себя в изящной словесности попробовать, — с доброй усмешкой посоветовал князь, выслушав историю про Кошкина Деда. — Если у вас получится писать столь же живо и ярко, как вы говорите, ваши сочинения обязательно найдут благодарный отклик у читателя. Или вы уже что-то успели сочинить? Признайтесь, ведь я прав?
Да уж, князю бы розыск проводить вместо меня, хе-хе… Правда, не сочинил, а пересказал, но для здешнего мира это всё равно что сочинил — тут такого никто ещё не написал. Может, и правда, есть смысл стать первым? Кстати, а кто мешает мне и в самом деле сочинить пару-тройку небольших рассказов о той же войне?
— Да, Владимир Михайлович, успел, — со вздохом признался я. — Правда, там ничего серьёзного… Сказки для младшей сестрёнки сочинял.
