котором идет речь. Пришлось гаркнуть, но реакция оказалась, сказать попросту, несколько чрезмерной: известно же, пуганая ворон куста боится. Вот эти герои тоже перепугались и сдуру, видимо, решили по Ингвару пострелять. Но это они зря, Бармин заранее предполагал подобный исход и поставил щит.
— Значит, так, — сказал он, когда они угомонились, — ты, ты и ты, — указал он рукой, сдать мне удостоверения. Вы обвиняетесь в покушении на жизнь владетельного графа и, скорее всего, будете расстреляны.
— Документы! — гаркнул, видя, что они медлят. — Поручик, сейчас же заберите у них оружие и документы, или я всех вас разом положу. Мне повторить?
Повторять не пришлось.
— Молодцом! — похвалил Бармин офицера, который был лет на пять его старше. — А теперь идите к губернатору и доложите, что я приказал очисть кремль не позднее, чем через час. Кремль является моей собственностью, и я требую, чтобы через час здесь не было ни одного жандарма или имперского чиновника. Вы нейтралы, вот и идите, куда хотите, а кремль военный объект, который вы лично, поручик, сдадите командиру ополчения. Я ясно выразился?
— Господин граф, вы должны понять, нам приказали…
— Вот и выполняйте приказ!
— Но у нас тут женщины и дети…
— Поручик, ты как, дурак или прикидываешься? А у меня в замке что? У вас женщины и дети, а у полиции? У пожарников? Пошли вон все! Так и передайте. И знаете, что? Добавьте, что вам всем лучше вообще покинуть графство. Особенно женщинам и детям. Я-то вас понимаю, приказ и все такое. Но вот рядовые граждане могут не понять, а разъяренные женщины и осиротевшие дети могут наломать много дров!
Возможно, не стоило доводить конфликт с губернатором и жандармами до такого накала страстей, но Ингвар был взбешен их поведением. До императора ему не добраться, — разные весовые категории, если что, — а губернатор, между прочим, такой же владетель, как он, только безземельный, иначе бы не пошел на службу. Но уж раз пошел, значит должен думать головой. Приказ приказом, но ты же живешь в графстве и кормишься здесь же, в прямом смысле этого слова, с руки графа Менгдена. Неужели так трудно было втихую слить информацию? Но губернатор решил сыграть свою партию, в которой Ингвар мальчишка и, вообще, фигура незначительная. Молокосос и пентюх, которому не удержать власть, да и жить, судя по всему, недолго осталось. Недооценил. Вот и подставился. И жалеть его Бармин не собирался.
«И не забыть, — сделал Бармин заметку в уме, — после всего, надо будет озадачить прокуратуру делом о взяточничестве и мздоимстве самого губернатора и его окружения. Все, суки, на Колыму пехом попрете!»
Следующие два часа он вместе с ополчением и своими дружинниками выбивал из города разрозненные отряды ярославцев и ростовчан. Конечно, война на этом не закончилась, но контроль над столицей графства был восстановлен, а это много значило не только в военном, но и в моральном плане. Люди должны видеть, кто в доме хозяин, и они теперь об этом не забудут. Губернатор ведь предал не только Ингвара, он оставил горожан на произвол судьбы, и это, если честно, всего лишь частный вопрос. Потому что преданными в той или иной степени оказались все жители графства. Бармину теперь даже напрягаться не надо. Через день-два, когда слухи о том, как губернатор и жандармы заперлись со своими семьями в не принадлежащем им кремле, а граф лично руководил зачисткой города, — дойдут до окраин графства, ни губернатору, ни офицерам жандармского корпуса жизни в этом городе не будет. Их семьям, к слову, тоже. Люди зачастую несправедливы и безжалостны, — особенно дети, — и Бармин плохо представлял себе, как жена какого-нибудь жандармского офицера пойдет по лавкам за покупками или заглянет в кондитерскую, чтобы выпить чашечку кофе и съесть пирожное. Убить не убьют, но поколотят непременно даже при том, что ни ее муж, ни, тем более она сама, ни в чем не виноваты. Детям, надо полагать, тоже придется нелегко. Жалко их горемычных, но Бармин вступится за них при одном условии. Публичное покаяние. Не жен и детей, разумеется, а офицеров. Пусть публично признаются, какой получили приказ, от кого, и почему стали его исполнять. Публично — это значит, с трибуны, и чтобы в газетах: портрет и покаяние. Кто не хочет, пусть уезжает. Но те, кто покается, получат полную его защиту.
Глава 8 (2)
Бармин начал умирать где-то в начале пятого. То есть, он заранее знал, что так все и случится, не знал только когда. А «когда», как на зло, оказалось гораздо ближе, чем он думал, и наступило еще до первых сумерек. Сначала он не понял, что происходит, но вскоре до него дошло: наступает час расплаты. В этот момент он находился на южной границе графства, но, почувствовав, как холодеют руки и ноги, как накатывает волна слабости, Бармин рванул назад. Наскоро распрощавшись с дружинниками, дожимавшими отступающих галичан, он «прыгнул» в Грязовец. Вроде бы, и недалеко, каких-то жалких сорок километров, но после перехода он почувствовал себя буквально опустошенным. Было желание остановиться, присесть и отдохнуть, но Ингвар знал, время на исходе, а потому «прыгнул» снова. Юровское — еще сорок километров, Аксеново — запредельные шестьдесят. Голова кружилась, мысли начали путаться, но ему надо было успеть в замок до того, как ухнет в омут беспамятства. Яковцево, Большое Назарово и, наконец, Шексна. Там он и упал. Силы кончились, и перейти прямо в замок уже не смог.
Однако Шексна — это, считай, отчий дом. Здесь все его знали и понимали все правильно. Поэтому очнулся он уже в замке. Лежал, судя по ощущениям, в своей собственной постели. Слабый, как больной ребенок, сухой, как почва в Рейстрек-Плайя в Долине Смерти [103]. Очень хотелось пить, но не было сил, чтобы об этом сказать. К счастью, кто-то рядом с ним умел читать мысли, потому что не успел он моргнуть, — а он, и в самом деле, моргнул, пытаясь открыть глаза, — как этот кто-то смочил его губы водой с какой-то явно лечебной кислинкой. А вот напиться по-настоящему не удалось. Попытка влить в него немного жидкости через носик поильника ни к чему хорошему не привела, поскольку Бармин сейчас не то, что пить, и кашлять не мог.
— Потерпи! — сказала
