Святогор замолчал, усадил меня к костру и, сев рядом, ободряюще погладил меня по руке:
— Теперь вы спасены. И все хорошо. Но что-то, я вижу, тебя все же гнетет.
Он заглянул мне в глаза. Я поспешила отвести взгляд и, опустив голову, попыталась заверить его, что все в порядке, и я просто устала и переволновалась. Он обнял меня и прошептал мне на ухо:
— Я все понимаю.
Я невольно вскинула голову, повернула к нему лицо и как-то по-детски доверчиво переспросила:
— Правда?
— Правда, — шепнул он, касаясь губами моих глаз.
Я уткнулась ему в плечо и глубоко вздохнула. Меня охватило такое теплое чувство надежности и спокойствия. Я ощущала себя защищенной и любимой. Я понимала, что значит выражение — "как за каменной стеной", — это было про меня. Не в силах сопротивляться своим желаниям, я не пыталась отстраниться и освободиться из его объятий.
"Будь, что будет, — думала я. — Мне с ним так хорошо. И пока я с ним, я не собираюсь отказываться от своего счастья. Я могу такого счастья в своей жизни больше и не испытать".
— Да, когда я оказался в тюрьме, мне тоже не спалось, — вдруг почему-то сказал Святогор, видимо, предавшись воспоминаниям.
— Мне, между прочим, тоже не спалось в тюрьме, не спится мне и сейчас, — раздался неожиданно из темноты Колин голос. — Разрешите к вашему шалашу? Здесь у вас теплее.
И он опустился возле костра.
— Раз уж ты заговорил о тюрьме, Святогор, расскажи нам о своей службе у дона Ордоньо, — попросил Николай. — Тем более, что мы все, как я понимаю, страдаем сегодня от бессонницы.
— Пожалуй. Бессонница — хороший повод или даже оправдание для воспоминаний, — усмехнулся Святогор.
А я вновь воспользуюсь его собственными словами из рукописи, чтобы дать читателю представление о том, что поведал нам Святогор в ту ночь в гроте:
"Итак, оказался я пленником благородного дона Ордоньо. Разместили меня и товарищей моих в подземном каземате замка Аструм Санктум. Позднее понял я, что держали нас в качестве заложников, чтобы в случае необходимости обменять нас на христианских воинов, если таковые были бы в плен захвачены арабами. Поначалу трудно привыкал я к заключению. Пленником я был годы долгие, но до сих пор я жил в прекрасных условиях и познал замечательное к себе отношение. Теперь же обитал я в каморке, грязной, тесной и кишевшей насекомыми, питался я пищею гнилой, страдал от недостатка света и воздуха и мучился от невозможности сомкнуть мои очи в этом обиталище.
Правда, каждый божий день доставляли меня в покои наследника, где я должен был применить свои познания врачебные, ибо молодой дон Альфонсо страдал от ранения. Юноша относился ко мне с большой душевностью, приходу моему неизменно радовался и неустанно повторял, что жизнию своею целиком обязан только мне. Но организм его, здоровый, молодой, быстро с хворями расправился. Все реже разрешали мне подниматься из камеры своей, а вскоре и вовсе забыли меня в мрачном подземелии.
Так прошло, верно, несколько месяцев. В один прекрасный день доставили всех узников в главный замка зал и учинили нам досмотр пристальный и тщательный. Потом долго беседовали с каждым, кто язык хозяев понимал. На допросе том я прознал, что много больше захватили христиане пленников. Среди них и мой оруженосец Сулейман, как мне поведали, добровольно сдался в плен, чтоб за хозяином своим последовать. Наконец, закончен был досмотр, и предстал один я на один пред хозяином своим доном Ордоньо. Долго-долго он меня расспрашивал о познаниях моих и умениях, о жизни моей выпытывал. Уяснив, что не являюсь я ни арабом родовитым, ни бербером неотесанным, дон Ордоньо мне службу предложил, дабы выполнял я поручения различные, детей господских языкам и наукам обучал, оказывал помощь целительскую и семейству и вассалам его.
Пути передо мной открывались безрадостные. Откажись я от службы господину новому, обменять меня попробуют у арабов на знатного христианина. Коль не примут меня арабы на обмен, посчитают персоною неважною, а сделку неравноценною, то обратно возвратят меня в казематы зловонные. В противном же случае заточат меня в темницу, как ворога, не ценившего щедрости душевной, господином предложенной.
Принял я с благодарностью предложение дона Ордоньо и сей же день покинул каморку свою мрачную и душную. Обитал я поначалу с прислугою, но свободу обрел передвигаться по замку беспрепятственно. Обучал я дона Альфонсо и малышку Беренгарию основам латыни и арабскому языку, занимался арифметикой и письмом с маленьким Габриэлем. Приглядевшись ко мне, примерно через год, господин мой дон Ордоньо начал доверять мне поручения курьерские, отправлял меня с посланиями то к соседним сеньорам, а то и к арабам, если была на то воля Божия.
Встречаясь с единоверцами, проведал я судьбу халифата после кончин
ы Аль-Мансура, диктатора сурового и коварного. Вознесся на вершину власти сын диктатора Абд-Аль-Малик, первым министром объявивший себя и титулом Аль-Мусафар наградивший себя, иначе говоря Победителем. Всемогущим Аль-Мансуром воспитанный, столь же алчный до владычества, столь же ненасытный в устремлениях, уступал он отцу своему в образованности, отточенности манер и тонкости ума. А меж тем от отца он унаследовал хитрость и коварство в деяниях, храбрость и отвагу безудержную, развращенность и пристрастие к роскоши.
Халиф Хишам Второй утопал в праздности и неге дворца Мадинат Аль-Сахра, так и оставался он власти лишен инее прельщался ею нисколечко. Абд-Аль-Малик тому и радовался. Продолжал он по-своему политику родителя своего всемогущего. И процветала торговля халифата, о чем поведали купцы мне арабские и еврейские, и возносились науки, и уважалось слово писанное, о чем прознал я от кордовских именитых книжников. И расцвела Кордова, будто в эпоху славную халифа Омейядов Абд-Аль-Рахмана Третьего. И поднялась Кордова, точно готовясь в пропасть упасть неминучую.
Абд-Аль-Малик, Победитель, походы совершал опустоши-тельные на земли христианские. И снаряжал господин мой дон Ордоньо против завоевателей войско отважное, и отстаивало оно каждую пядь земли христианской, и терял сеньор наш целые селения, а потом их обратно отвоевывал. Я вел тогда переговоры с мусульманами, обмен совершая военнопленными.
Не гнушался Абд-Аль-Малик силами христианских наемников. И заключал я не единожды с арабами по веленью господина моего договор на участие в сражениях войска его вассального совместно с войском мусульманским. И воевали сами христиане против своих же братьев христиан. И радовались они, опустошая земли соседние, с которыми соперничали их правители, не давая тем самым им возвыситься и укрепить свое влияние. И огорчались и плакали, коль жертвою набега становилась их земля родимая, но и ее они нещадно грабили, связанные договором с арабами. Не смел свое я недоумение сеньору моему высказывать, ведь мнения иль совета моего он не испрашивал. Но сам он нет-нет да оговаривался, что, посылая воинов в полки мусульманские, чаял изнутри он подточить их армию, дабы сыграло это христианам на руку в ту самую минуту подходящую, когда придет пора побед христианских для возвращения земли их поруганной.
И дивились арабы, старые знакомые мои, что, выполняя господина поручения, не пытался я из плена бежать и вернуться во дворец халифа. Но претила мне сама мысль о возможном моем предательстве. И пускай считался я пленником, но коль заключил с доном Ордоньо о службе договор, обмануть его считал себя не вправе я. Да и по чести сказать, полюбил я семейство господина моего и замок Аструм Санктум, ставший домом моим. А служба моя дипломатическая, педагогическая и медицинская была куда мне больше по сердцу, чем роль игрушки халифа неразумного.
Со временем сеньор поверил в преданность мою и выказал особое свое расположение, удостоив в замке меня отдельными покоями и правом иметь слугу своего. Он даже дал мне разрешение забрать вещи и книги мои из моих покоев в Кордове. Я также получил свободу действия и не стесненного передвижения, коли у моего хозяина нужды во мне сиюминутной не было.
Так прослужил я лет около семи, ровно столько, сколько минуло со дня той битвы при Калатаньязоре, ровно столько, сколько Кордова час своего паденья близила. И ровно столько же там властвовал министр Абд-Аль-Малик. Но вот внезапно мир этот покинул он. Сразил его не то недуг загадочный, не то коварство брата сводного Абд-Аль-Рахмана, кто, по слухам, поднес отраву Победителю.
Абд-Аль-Рахман, как поговаривали, был сыном Аль-Мансура от любовницы, светловолосой христианки, может, самой Субх, наложницы великого халифа, Аль-Хакама Второго покойного. И так по материнской линии он внуком доводился королю Наварры Санчо, за что был прозван Санчуэло уничижительно. К тому ж он сводным братом приходился не одному Абд-Аль-Малику, столь безвременно почившему, а, вероятно, самому халифу Хишаму Второму, еще живому, но прозябавшему.
