оценивал ситуацию, удобнее перехватывая топор.
— Ну всё, кончилось твоё баронство, — с ленцой отозвался второй, — Теперь мы тут главные, — все пятеро подняли своё оружие.
— Вы, мужики, уверены в этом? Там же, — Вова качнул головой в сторону острова, — куча народу, которая вас, мягко скажем, не жаждет видеть…
Мужики осмотрительно не приближались.
— Не, ну мы знаем, что ты сильный, — сказал говорливый второй, — Но ты ж не пуленепробиваемый!
— Вы хорошо подумали?
— Да чё с ним говорить! — не выдержал третий и разрядил свой арбалет Вове в грудь. Точнее, хотел в грудь, а попал в живот, потому что Вовка уже начал двигаться. Боль резкая! Даже меня прошило!
Он метнул топор (свой топор!), уже спотыкаясь об эту стрелу. Может быть, поэтому тот полетел очень некрасиво и попал в этого стрелка плашмя. Поскольку вес у топора зашкаливал за границы нормального, первого просто размазало! От тела осталось что-то смятое, бесформенное, разбрызгавшееся по ближайшим деревьям кровавыми кляксами.
Ещё три выстрела! Живот, живот, рука.
В этом месте меня накрыло таким сожалением, что аж зубы заломило! Считает, что поступил неправильно? Выпустил топор?
Точно. Остро сожалея, что остался без оружия, Вова начал ускоряться. Он же сам — оружие! Слева осталось трое, справа — один, всё ещё не выстреливший, выцеливающий.
Прыжок влево. Сколько там нужно арбалетчику? Четыре секунды? Три? Но этого времени барон им не намерен был давать. Первый. Раздавил горло. Фактически, вырвал кадык. Второй. Захват за шею, резкий поворот кисти, хруст. Быстро как картинки мелькают, я далеко не с первого раза смогла понять, что происходит!
Удар в ногу, сзади! Это тот, справа, наконец решился.
Последний левый уронил болт и замахнулся ставшим бесполезным арбалетом. Нога немеет. Рывок. Оторванная рука вместе с арбалетом с диким ускорением летит вслед убегающему пятому, вырывая ему плечо — то самое, которое полетело через кусты в реку.
От рефлексии на пять проткнувших тело чужеродных предметов, три из которых торчали в животе, меня аж скрючило.
Дальше Вова завалился, неудачно упав вперёд, вдавливая в себя злосчастные болты. И об этом он тоже досадовал — что упал не так.
Потом скулёж. Акташ. Он изо всех своих щенячьих сил тянул за ворот куртки. Швы затрещали, Акташ постарался прихватить получше, вместе с одеждой захватил кожу, прямо с мясом, больно, блин. И слюнявы-ы-ый…
О, боги…
Надо выйти, воздуха глотнуть.
Я чувствовала себя рыбкой, вынутой из аквариума.
— Ну что?! Что он?!
Не сразу сообразила даже, кто рядом, лица сливались в сплошной ряд.
— Я пойду внутрь, как отключусь — выдирайте болты, ясно?
— Сделаем!
Дальше всё уже было рутинно. Разрывы. Кровотечение. Исцеление. Подпитка. Вовремя вспомнила про себя, чтобы в обморок не брякнуться на выходе. Всё. Все молодцы.
СОБАЧЬЯ ПСИХОТЕРАПИЯ
Мы шли через брод. Очень живописно. Впереди барон, в кровавых одеждах, но с бревном на плече, чисто Шварценеггер, только наше бревно в разы солиднее. На бревне сидела я. Да, прямо верхом! По-женски, конечно, изящно свесив ножки в одну сторону. Ну, я надеюсь, что изящно. За нами шагали очень воинственного вида мужики. Рядом хлюпал Акташ. Муж меня успокаивал, как мог:
— Любимая, это хорошо, что никто из них не выстрелил в сердце.
— Или в голову.
— В сердце! Это фатальнее. Если снайпер стреляет в сердце, контрольного в голову не надо. А вот наоборот — да! При выстреле в сердце у человека есть шанс выжить, только если он лежит на операционном столе — сразу!
— Мда. Я бы не добежала…
— А человек со стрелой в животе умирает семь часов, — утешил меня муж.
Мысли стали медленными и тупыми, как золотистые медовые капли.
— Прямо повезло нам.
В лагере Вова зашёл в наш домик переодеться, я, конечно же, пошла за ним и не смогла удержаться от возмущения. И как это бывает, психика начала лечить сама себя, цепляясь за что-то совсем второстепенное:
— Припёрлись, тоже мне! Мало того, что всё в крови, так ещё и хрен починишь! А, между прочим, футболка новая совсем была!
Вовка начал тихо смеяться. Я тоже. Мы сидели на топчане и ржали, как два дурака, до слёз. Ладно, отпустило.
В дверь постучали. Настойчиво. Ну, кто же у нас ещё отличается специфической деликатностью?
На крыльце стояла друида, а рядом — понурый Акташ.
— Он переживает, что не успел, — Андле, как всегда, без вступлений, сразу по существу, — Это плохо, — она так серьёзно на нас посмотрела, что сразу стало ясно, что это действительно плохо, без дураков, и нечего тут… — У собаки может начаться депрессия. Тем более для маленького плохо. Для психики.
Вот сейчас прямо всё стало понятно, да.
Я попыталась найти слова, аргументы какие-то:
— А разве он мог успеть?
Андле пожала плечами:
— Не думаю. Кто знает…
— Это вообще принципиально?
Никто, никто не умеет больше так смотреть. Со всеми этими… смыслами.
— Я начала работу с его сознанием. Нельзя обманывать. Это может его сломать.
Час от часу не легче!
— Ладно, хорошо… Допустим, нам надо проверить качество действий щенка, так? — Андле кивнула, хотя я спрашивала скорее так — мысли вслух, — И как мы сможем… это оценить?
Она на секунду задумалась:
— Я… могу видеть его сознание. Ты, как видящая души, можешь видеть меня. И можешь показать барону!
Фига себе, цепочка!
Вова решительно отшагнул назад внутрь комнаты и скомандовал всем:
— Так, заходи́те!
Мы закрыли дверь, сели кружком на полу, взялись за руки: друида-я-барон, Андле и Вова взяли Акташа за лапы. Каравай наоборот. Сюр какой-то. Ладно, поехали.
Вот, значит, как видят собаки.
Было тепло, жарко… картинка была поблёкшей, почти серо-белой, зато яркими струями, пятнами, шлейфами были видны запахи. Вон там, в кустах, запах от кошки, которая иногда приходит поиграть. Кошка уже убежала, а запах есть. Солнечно-жёлтыми
