Вот как-то так древняя Правда получилась в упрощенном для понимания виде. Церковные чины в «Табели» не упоминались и оставлены на усмотрение Патриарха, так как Правда писалась ещё до крещения Руси и о чём-то подобном начали задумываться только при пресветлой княгине Ольге.
И ещё вводилось личное дворянство для служилого сословия начиная с одиннадцатого чина Табели. Оно тоже не несло каких-то привилегий, но личный дворянин мог с чувством превосходства смотреть на любого заграничного барона. Ну и, естественно, дворянином по умолчанию считался любой поступивший на военную или городовую службу. Государю-кесарю это ничего не стоило, но людям приятно.
Боярские звания… Ну, боярство оставили в качестве почётного звания за выдающиеся заслуги независимо от чина, вероисповедования и подданства. Так, например, боярином стал вогульский князь Шенгиль, организовавший на Урале добычу медной руды, и его зять, бывший генуэзский наёмник Бартоломео Иоганн Блюментрост, оказавшийся великолепным литейным мастером. Последний теперь полностью именуется так — уездный староста городовой государевой службы личный дворянин боярин Варфоломей Иванович Блюмкин. И все сразу понятно, что перед ними заслуженный человек, добившийся всего собственными стараниями. Какой-нибудь княжонок-недоросль без чина при встрече первым кланяться должен. Только вот недоросли не появляются на пушечных заводах, они всё больше недовольство жизнью по старине выплёскивают в заговорах и покушениях.
На самого юного Иоанна Васильевича пока не покушались, но охрана Полины Дмитриевны успешно отбила шесть нападений за последний год, и повязала немало уцелевших. Времена ныне бесхитростные, яды не получили такого широкого распространения, и заговорщики действовали просто — большой толпой подкарауливали возок боярыни Морозовой, и выскакивали с громкими криками и размахиванием саблями. Против пяти автоматов Калашникова совсем не впечатляет.
Пробовали засыпать стрелами из-за заборов, но тоже без успеха — под лакированной десятислойной фанерой возка государевой воспитательницы прячутся четырёхмиллиметровые титановые листы, добытые по случаю князем Самариным, и переправленные в средневековую Москву срочным рейсом моторной лодки. На безопасности близких Андрей Михайлович не экономил.
Ну а уже Приказ Государевой Безопасности, возглавляемый молодым боярином в седьмом чине Дионисием Кутузовым, предотвратил ещё восемь покушений, опередив злодеев в их воровских замыслах. Головы полетели… Нет, головы в прямом смысле не рубили, но участи разоблачённых и взятых с поличным лиходеев не позавидовал бы никто. Их раздевали догола, прогоняли по городу в таком виде, после чего сбривали половину бороды, секли кнутом при большом скоплении народа, а потом наряжали в бабьи одежды и отправляли на медные рудники пожизненно с лишением всех прав состояния. Многие, кстати, просили заменить обривание и переодевание смертной казнью, но раздосадованный покушениями государь-кесарь решительно отказывал виновникам в снисхождении и милосердии. А то вон чего выдумали, любимую воспитательницу и учительницу убивать!
Андрей Михайлович Самарин, прибывший как-то в Москву, сказал юному государю Иоанну Васильевичу:
— А вообще-то повезло тебе с народом, Ваня. Вот ведь как, бесчестья сильнее смерти боятся. У нас же, в нашем грёбаном и трижды проклятом Беловодье, у людей совсем ни чести, ни совести нет. Хоть нассы им в глаза, хоть насри в ладони, всё нипочём. А если есть возможность денег урвать, так и пса под хвост поцелуют.
— Ты чему ребёнка учишь, старый чёрт? — возмутилась Полина Дмитриевна.
Иван, разбирающий подаренный раритетный Браунинг-Беби 1903 года выпуска, хихикнул:
— Ты бы слышала, бабуля, что говорит в проповедях наш Патриарх, обличая стяжательство и мздолюбие церковных чинов.
— Да? — удивилась Полина Дмитриевна, посещавшая только домовую церковь, да и то по обязанности. — А ты когда их слышал?
— Читал. Мне же Денис Кутузов документы для ознакомления приносит, вот в одном и было.
— Прибью Дениску!
— Не надо, он же для пользы дела приносит, не для баловства. Сама говорила, что я должен учиться государственному управлению, и сама Кутузову распоряжение давала. А я вот и учусь… всякому. И государь обязан знать чаянья простого народа.
— Это Евлогий-то простой народ? Выдерну бороду аспиду.
— Попа не трогай, — попросил Андрей Михайлович, выкладывая на стол перед Иваном пачки с патронами. — У него крышу сносит от внезапно вернувшегося здоровья, но сносит в правильную сторону. Разве что чуть-чуть поправить, но аккуратно, чтобы не перекосило.
Патриархом был выбрал тот самый батюшка Евлогий, приблудившийся к Андрею Михайловичу и Дионисию Кутузову в Нижнем Новгороде во время ликвидации хана Улу-Махмета. В ту пору он тихонько помирал от старости и рака в последней стадии, и мечтал избавиться от терзающей боли путём мученической смерти во имя торжества веры. Помереть не получилось, и после прохождения через портал и пребывания в Любимовке двадцать первого века священник исцелился, что было им воспринято как награда свыше за выбор правильной стороны в тогдашней междоусобице. Предложение создать Русскую Патриархию Евлогий принял с восторгом, но от предложения возглавить её долго и упорно отказывался, ссылаясь на малозначительность, малограмотность и общую неизвестность. Но уговорили общими усилиями, пообещав канонизировать ещё при жизни. Не в ближайшие десять лет, конечно, но через тридцать точно.
И с тех пор не стало более горячего и искреннего сторонника возвращения к жизни по старине, ибо так пожелал государь-кесарь Иоанн Васильевич по совету беловодского князя Самарина и боярыни Морозовой. В причины этих советов Евлогий не вникал — хорошие люди плохого не насоветуют. Вот так и получился свой собственный карманный Патриарх… Впрочем, история знает подобные случаи, что с Патриархами Константинопольскими, что с Папами Римскими. Если первые традиционно были под кесарями и ими же назначались, то вторые в своём Авиньонском пленении увлечённо лизали задницу французскому королю вполне добровольно.
Многочисленные недоброжелатели за спиной называли Евлогия цепным псом той самой боярыни Морозовой, но Патриарх обладал прекрасным чувством самосохранения, появившимся после обретения второй молодости, и количество недоброжелателей стремительно сокращалось.
Первыми под удар попали настоятели крупнейших монастырей, не согласные с тезисом о принадлежности земли исключительно государю-кесарю, и о необходимости зарабатывать хлеб свой насущный в точном соответствии с христианскими заповедями, добывая его в поте лица своего. Вой поднялся до самых небес, но те остались глухи к стенаниям алчных грешников. Отбирались пахотные земли и приписанные к монастырям деревни с полным запретом завещать или иным способом отдавать оные кроме как в аренду, в казну уходили лесные угодья, рыбные ловы, и прочие источники нетрудовых доходов. Воинственное нестяжательство восторжествовало! Но в то же время оставлялись соляные варницы с добычей соли силами братии, ни в коем разе не трогали литейные мастерские, где кроме колоколов отливали и пушки, да и владение оружейными производствами всячески приветствовалось.
Умные поняли и приняли новые правила довольно быстро. Ну, как быстро? Пятнадцатому веку свойственна определённая неторопливость жизни, но можно было надеяться, что лет через десять такое положение вещей станет привычным и будет считаться единственно правильным. Пока же…
Пока же люди многое не понимают, как ничего не поняли представители Вселенского Патриарха Григория Стратигопула, чью съёжившуюся до неприличных размеров Вселенную в настоящий момент с хрустом и чавканьем догрызали турки. Данное обстоятельство не смущало хитромудрых и златолюбивых греков, и заявившаяся в Москву внушительная делегация потребовала объяснений невиданному самоуправству и денег. Можно только денег и даже серебром, но с объяснениями оно как-то лучше. Вот греки, на две трети представленные армянами и болгарами, и попали под удар Патриарха Евлогия вторыми. Впрочем, сам он делал оскорблённый вид и всячески открещивался от причастности к таинственному исчезновению делегации прямо из выделенной им для проживания усадьбы. Да, говорил, были такие… но самоликвидировались. Насмотрелся, старый хрыч, комедий в двадцать первом веке. Да и не только комедий, потому что в адрес самого Григория высказался в знакомом стиле:
