по правую руку от главаря?
Я кивнул.
– Ну а я займусь остальными, – подытожил Богуслав.
Вдруг заверещала Ванча.
– Славушка, не убивай их главного! Ведь это сыночек мой единственный, Людмил Добреилов!
И мы, и разбойники опешили.
Аж покрасневший от злобы атаман заорал:
– Не слушайте глупую женщину! Что она может понимать! Я сирота! И зовут меня Габриел Господинов! Что, неразумная женщина, твой сын одноглазый что ли?
Ванча вздохнула.
– Ни одна в этом мире мать своего сыночка с другим мужчиной не перепутает. Ну, может если тридцать лет его не видела и подослепла к старости. А ты отчий дом в нашем селе Лесичарске совсем недавно покинул, да и я еще вижу хорошо – не очень стара. Что ты одного глаза на своем разбойном промысле лишился, так это дело десятое – я тебя любого люблю. Поехали, сыночек, с нами, бросай ты своих бандитов – они тебя плохому научат!
Всем было ясно – парнишка врет, как сивый мерин. Мать просто так болтать не будет, а Габриел, или точнее Людмил, просто набивает себе цену.
– Так, так, так, – недобро усмехаясь, начал высказываться басом самый звероподобный из сподвижников, видать бывший атаман, – так значит ты не известный душегуб Габриел, вернувшийся к нам из Сербии, а ничем не прославившийся сельский врунишка Людмил Добреилов?
– Она все врет! Я ее сейчас сам убью! – завизжал одноглазый, хватаясь за саблю.
– Щенок, обнюхайся! – загрохотал бас. – Она твоя мать, а ты на нее хочешь поднять руку, да еще при нас? Ни одна баба в мире не будет так тебя любить, и так о тебе заботиться, как твоя родная мать! За эти глупости мы сейчас распнем тебя на ближайшем дереве!
Глупый щенок теперь побледнел.
– Простите, дяденьки, я хотел сделать как лучше, – заныл он.
– А лучше, это сесть вместо меня атаманом, и захапывать из раза в раз большую часть добычи? – зловеще произнес обладатель баса. – Что с ним делать будем, братья?
– Повесим его, атаман Деспот! Отрубим башку! Как ты решишь, Деспот, так и сделаем! Ты у нас главный!
– Отпустите меня, – рыдал трус, – я больше не буду!
– Конечно не будешь, – подтвердил утвердившийся на своем прежнем месте атаман со странным то ли именем, то ли кличкой, полученной из-за манеры руководства, – ты больше вообще ничего не будешь!
Неожиданно к трусу подсунулся широкоплечий, но небольшого роста горбун с лицом нехорошего человека. В правой руке он легко держал большущий топор.
– Ну что ж вы, братья, все больше зверствуете с каждым днем? Надо ведь и пожалеть мальчика.
Убийцы, грабители и насильники аж поразевали от удивления рты. Горбун, видимо, даже и среди них считался ярым душегубом, а тут вдруг повел какие-то несвойственные ему милосердные речи. Мы с Богуславом чуяли какой-то подвох, но еще не понимали какой.
Зато наивный Людмил возликовал и воспрянул духом.
– Дядя, дядя, – радостно затарахтел он, – помогите мне выбраться из этой истории, а я уж вас уважу!
– И меня уважишь, и других не обидишь, – подтвердил горбун. – Всех уважишь, и не по одному разу!
Глупыш, почуяв в этих речах что-то неладное, попросил:
– Отпустите меня с мамой…
– Да на что ж ты, такой дурень и подлец, матери? – прошипел горбун. – Мальчишечка ты справный, и имечко у тебя славное: Людмил Добреинов! А у нас будешь Мила Добрая, безотказная! Стопы тебе взрежем и конским волосом набьем. Ходить больше не сможешь, да и зачем тебе это? Поползаешь, покашеваришь, пока наша ватага проезжих купцов на дороге подлавливает, и сиди отдыхай. Посуду нашу, всякие там ложки-плошки перемыл, и опять сиди отдыхай. Поручили чего постирать, кровью замаранное, или портянки у кого из нас пропотели, погнулся пару-тройку часиков над ручейком с ледяной водицей, и сиди, вовсю отдыхай. Так целый день и отдыхаешь.
А к вечеру мы, утомленные и озябшие вернулись, вот тут уж поработай, постарайся вовсю! Разожги костры пожарче, разложи по мискам еду, да поласковей ее подай. А если кто из нас поевши затоскует по женской ласке и подвалится к тебе под мягкий бочок, гляди, не посмей отказать! Куда скажет – поцелуй, чего скажет – подставь. Обычная бабская жизнь, ничего особенного.
– Я не хочу! – запротестовал дурень.
– А кто ж тебя спрашивает? – удивился горбун. – Будешь хорохориться, через все круги ада пройдешь, и все станешь делать безропотно. Правда, не будет у тебя хватать кое-каких мелочей – ну там ушей, некоторых пальцев, кое-чего между ног, нам явно у тебя ненужного, и начнешь все делать радостно и по первому требованию. А то как заведем какую-нибудь бабешку, вечно начинается в ватаге резня и грызня, да ненужная какая-то дележка. А тут твоей красоты на всех хватит!
Деспот нахмурился.
– Что-то ты уж вовсе неподобающее, Волк, удумал!
– А ты забыл, как этот поганец в атаманах себя вел? -огрызнулся горбатый. – Только и слышали от него: убью, зарежу, зарублю! Все у меня землю есть будете!
Тут Ванча, поняв, чем дело пахнет, перышком слетела с коня, поклонилась Деспоту в пояс и попросила:
– Внемлите, люди добрые, моей просьбишке: отпустите сыночка со мной! Не измывайтесь над ним! А я за вас весь остаток моей жизни молиться буду!
– Где ж ты тут, мать, добрых людей-то увидала? – удивился Деспот. – Добрые люди, они в такую лихую погоду по теплым домам сидят, с женами балуются, да деток уму-разуму учат. Мы же тут все разбойники и убийцы, и нас твоя молитва не спасет. А твой сын сказал, что он Габриел Господинов, известнейший душегуб и зверюга, исчезнувший года три назад, который сейчас, после долгого отдыха в Сербии и Черногории, просто так молодо выглядит. А никто из нас Габриела в глаза не видел, вот юнец этим и воспользовался. И общеизвестно, что Габриел одноглазый, вот мы и побоялись с таким знаменитым бандитом связываться – жить-то охота. А теперь у нас у всех просто руки чешутся должным образом проучить этого вруна и подлеца.
Ванча, поняв, что тут милосердия не будет, метнулась опять к нам, обхватила руками ногу сидящего подбоченясь на коне Богуслава, прижалась к ней головой, взахлеб зарыдала и горестно завыла:
– Славочка! Спаси сына моего, а я за это всю свою жизнь тебе верной рабой буду! И пусть вечно твоя ладонь и ему, и мне будет шапкой!
Богуслав недовольно засопел. Разбойники уже перемешались между собой, а Людмила, похоже, поставили на колени. По крайней мере из нашего поля зрения он исчез, и убивать их взглядом было просто неудобно – повалятся или расступятся, и, против своего желания, убьешь и Ванчиного
