поцелуя. Кровь просто вскипела! Сердце забилось, словно я стометровку бегу, кипящая кровь прилила сразу ко всему: и к щекам, которые вспыхнули ядерным румянцем, и к ушам, которые задымились, и к паху, активировав все нужные механизмы на полную катушку.
На время… не знаю, насколько. Может, на секунды, может, на минуты, но я забыл обо всём. Мысли из головы вымело начисто. Внутри, под сводом черепной коробки стало гулко и пусто. Настолько, что случайно забредшая туда мысль, могла бы услышать собственное эхо… одновременно с тем, как вся ментальная активность сконцентрировалась внизу.
А ведь были ещё и руки, что зажили буквально своей жизнью. Руки, что впитали и позаимствовали опыт личности из другого мира. Руки, которые уже точно знали, что, с чем, где и как делать, чтобы женское тело максимально быстро начало превращаться в скрипку, струны которой, отзываются песней на малейшее прикосновение…
Сладкое безумие разрушило грубое, внезапное и совершенно варварское вторжение внешнего мира в наш маленький уединённый мирок — в нашем классе выбили ногой входную дверь!!
То есть, прямо с ходу, не останавливаясь и не утруждая себя стуком, окриками, предупреждениями или требованиями.
Дверной замок вылетел, дверь с шумом вмялась внутрь кабинета, хоть, по проекту и должна была открываться наружу. Не до конца, лишь на четверть. Но, последовал ещё один удар. Потом, ещё и ещё. Пока её не пробили внутрь достаточно для того, чтобы смогли ввалиться вооруженные короткоствольными автоматами люди… действительно, охранники со школьного КПП. Впереди остальных был тот самый усатый прапорщик, которого я запомнил по утреннему прибытию в школу. Вот только, его взгляд… их взгляды…
Я действовал, уже не задумываясь. Толкнул Милютину на пол, подальше от себя, сам же схватил ближайший стул и метнул изо всех сил вперёд. Настолько сильно, что меня самого повело вперёд. Противиться движению я не стал и упал. И именно в этот момент воздух над моей спиной разорвали пули, а тишину класса грохот автоматных очередей, впрочем, быстро оборвавшихся — стул прилетел.
Невозможно продолжать стрелять, особенно хоть сколько-то прицельно, когда в тебя летит стул. Не факт, что он причинит тебе серьёзные травмы. Скорее всего, ты либо отскочишь, либо увернёшься, либо отобьёшь его прикладом оружия. Не важно — но, стрелять ты перестанешь. А это секунды! Секунды жизни, которых хватило, чтобы мне кувыркнуться вперёд и встать на ноги, выйдя из кувырка. Чтобы тут же схватить новый стул, благо в классе их хватало, и снова его бросить. Почти уже в упор.
Расстояние сократилось. Можно было начинать работать в рукопашную. Я перепрыгнул последнюю отделявшую меня от усатого прапорщика парту, сходу врезаясь ногами ему в живот, догоняя кулаком в скулу. Получилось. Я сбил его с ног. Заставил выронить автомат.
Но времени подбирать оружие, не было — за ним стояли ещё двое следующих автоматчиков, уже начинавших поворачивать стволы. Нырок вниз, проход в ноги одного. Подхват под одно колено с одновременным таранным ударом плечом в бедро. Он упал. Второй, не испытывая ни малейших сомнений, навёл автомат на меня. Я успел откатиться. Очередь прошила бедолагу, оставшегося лежать на полу. Стул. Снова стул в моих руках. Я бью, не вставая. Сбоку, по ногам стрелявшего. И попадаю в колено. Хруста не слышу, так как полностью уже оглушён близкими очередями. Привычно уже оглушён. Хруста не слышу, зато прекрасно вижу, как сгибается пострадавшая нога. Стрелок заваливается на бок, теряя цель и прицел. Стул уже бесполезен. Но есть секунда на то, чтобы схватить автомат прапорщика, рядом с которым я так удачно оказался. Схватить и ударить им, как дубиной. Раз, другой, третий. Есть секунда перехватиться и встать на колено. Очередь «тридцать-три», ещё «тридцать-три», ещё «тридцать-три»… Всё. Не двигаются.
Перекатом вываливаюсь в коридор, готовясь снова стрелять, но там пусто. Выдыхаю…
Встаю. Возвращаюсь в класс, чтобы посмотреть результат… Три трупа. Милютина всё ещё лежит на полу, повернувшись на бок и опираясь о руку, круглыми от ужаса глазами смотрит на трупы и на меня, стоящего в дверях с автоматом.
Ободряюще ей улыбаюсь. Опускаю оружие и тяжело вздыхаю — начинает наваливаться адреналиновый тремор. До отходняка есть ещё время.
Дзынь… это последнее, что я слышу. Маленькая круглая дырочка с сетью разбегающихся от неё трещин в окне — последнее, что я вижу…
Распахиваю глаза, резко садясь на кровати гостиничного номера, с глубоким, судорожным до хрипа и треска рёбер вдохом. Глаза круглые, как фары запорожца.
Секунда, вторая, третья… я падаю обратно на подушку и облегчённо выдыхаю воздух. Губы растягиваются в облегчённой улыбке.
Сон. Просто сон. Опять, просто, сон… Как же вы вовремя, ребята… как же вовремя… Спасибо вам. И… простите…
* * *
* * *
Четырёхэтажный дом на Старом Арбате. Первый подъезд, третий этаж. Лестничная площадка. Добротная, но старая деревянная дверь. Старомодный электрический звонок-кнопка слева от дверного косяка на оштукатуренной стене. Симпатичный коврик перед порогом. Аккуратный цветочек в горшочке на красивой тканевой салфеточке на окне.
После заглушенных дверью звуков настойчивой трели звонка, внутри, не сразу, но послышались тихие шаги и скрип половиц. Скрип, выдававший не очень большой вес, и не очень большую скорость ступавшего по ним.
Затем послышалась недолгая возня с ключами и замком. Дверь открылась. И, даже, без предварительного вопроса: «Кто там?», или «Кого там черти носят?», или какой-то другой его возможной вариации.
Щупленький невысокий мужчина за пятьдесят. Кудрявые седые волосы… или нет, скорее уж, пегие, так как «благородной» полной белизны не было: так, серединка на половинку и вперемешку. В причёске заметный «домашний» беспорядок. Или «творческий». Узкое лицо с достаточно характерным «еврейским» носом. Внимательные серые глаза, в обрамлении лучиков-морщинок. На носу старомодные, но элегантные очки-велосипеды с круглыми стёклами и тонкой серебристой оправой. Одет в коричневый домашний свитер и домашние штаны в тон. Босые ноги его были упрятаны в удобные домашние тапки.
— Здравствуйте, Пётр Соломонович, — с вежливой и доброй улыбкой обратился к нему я, вынужденно наклонив голову и глядя на него сверху вниз. Что поделать, если во мне за метр восемьдесят, а в нём, от силы, метр шестьдесят… два. Ну, три. Эх, а ведь раньше, он не казался мне таким маленьким… видимо, сам я, в то время, ещё не был таким большим. Небо было голубее, вода мокрее… — Я Юра. Вы меня не узнаёте?
— Юра… — медленно повторил за мной он, медленно окидывая меня взглядом, поднимающимся снизу вверх, от пояса к
