Эти люди вовсе не собирались всю оставшуюся жизнь таиться и жить в страхе. Напротив, они горели жаждой отомстить за свое унижение. Вот в какой «мирный уголок» попал Емельян Иванович, прибыв в Мечетную слободу. Он то и дело встречался с участниками возмущения, причем некоторые из его новых знакомых играли в событиях не последнюю роль – например, известный Иван Зарубин-Чика. Понятно, что Пугачев с огромным интересом слушал рассказы этих людей об их схватках с войсками императрицы. Он разделял их возмущение, их ненависть к этой женщине, захватившей русский трон. Его душу жгла тайна, которой он владел, – тайна его «царского происхождения». Ведь он был тем человеком, который мог законно претендовать на трон! Пугачев изо всех сил сдерживался, помня наказ Павла Петровича открыть тайну по его знаку. И, наконец, не выдержал – беседуя с бывшим участником восстания Денисом Пьяновым, сообщил, что он вовсе не Пугачев, а государь Петр Федорович.
Однако вышло худо. Один из участников этой встречи донес на «государя», его схватили и отправили вначале в Симбирск, а затем в Казань. Но Пугачев не пал духом. В заключении на его сторону перешел один из караульных солдат, которого звали Григорий Углов. Он помог Емельяну Ивановичу бежать, и они вместе добрались до селения Таловый Умет близ Яицкого городка. Здесь в августе 1773 года Пугачев объявил местным казакам, что он является государем Петром III, и показал знаки на своей груди – двуглавого орла на левой и изображение человека на правой. Это изображение Емельяну Ивановичу сделали еще до ареста, в Мечетной слободе. С этого момента подготовка к восстанию вступила в решающую фазу. Пугачев решил не ждать появления Павла Петровича и действовать на свой страх и риск.
Григорий Углов все это время безотлучно находился рядом с ним, оказывал ему большую помощь. «Император» доверял своему новому сподвижнику, ему одному он открыл, что ждет знака от некоего знатного покровителя.
– Тот Павел Петрович с главными царскими генералами связан и большущее влияние имеет, – рассказывал он бывшему солдату. – Мы-то сами по себе, одними казаками, вряд ли можем царское войско одолеть. Надо, чтобы помощь из Петербурга пришла. Может, Павел Петрович допрежь моего подхода императрицу смертью порешит. Тогда я сяду на трон невозбранно.
– А кто такой этот Павел Петрович? – допытывался Углов. – Может, это сын императрицы? Ведь его прозвание таково – Павел Петрович.
– Нет, сын не может быть, – покачал головой Пугачев. – Я уж думал об этом. Павлу сейчас и двадцати годов нет, а мой покровитель значительно старше. Кто он таков, я не знаю. Да мне-то и неважно, важно, что он на моей стороне.
Близость между «императором Петром» и бывшим караульным солдатом вызывала недовольство казаков. Они не хотели, чтобы кто-то посторонний имел влияние на их «царя», и несколько раз устраивали покушение на Григория Углова, однако бывший солдат проявил удивительную ловкость и каждый раз оставался в живых.
Наконец к середине сентября все было готово, силы собраны, и 16 сентября отряд восставших, развернув знамена, выступил к Яицкому городку. Правда, взять саму крепость восставшим не удалось, и они двинулись вверх по Яику, захватывая одну за другой малые крепости. Всюду казаки, посланные против бунтовщиков, переходили на их сторону. Войско «императора Петра» насчитывало к этому времени уже свыше двух тысяч человек. Пугачев приказал двигаться к столице края Оренбургу и осадил его. Казалось, перед ним открываются самые лучшие перспективы, однако было заметно, что «император» невесел и все время ждет чего-то. Лишь один Григорий Углов знал, чего так дожидается Пугачев.
К концу 1773 года весь Яицкий край, кроме Оренбурга и крепости Яицкого городка, где засели остатки гарнизона, находился во власти восставших. «Император» основал свой лагерь в Бердской слободе, занимался там обучением войска, вершил суд, издавал указы. Он даже женился (при живой первой жене, оставшейся на Дону) на 17-летней Устинье Кузнецовой.
10 декабря все шло как обычно. Уже когда стемнело, Пугачев вышел из дома принять жалобщиков (крестьяне из окрестных деревень каждый день приходили к «императору», жалуясь на поборы его атаманов). Когда он вернулся обратно, Углов заметил, что в вожде произошла какая-то перемена. Он был необычайно возбужден, на вопросы отвечал невпопад, мысли его явно были заняты чем-то другим. Наконец Углов улучил минуту, когда рядом никого не было, и спросил «Петра Федоровича», что стряслось.
– Да уж стряслось, друг Григорий, – ответил Пугачев. – То, чего я ждал, оно и стряслось.
– Неужели Павел Петрович прибыл? – догадался беглый солдат.
– Нет, не он, – покачал головой Пугачев. – Но от него доверенный человек.
– И что сказал?
– Ругался сильно, что мы бузу начали, его указа не спросясь. «Чудо, – говорит, – что тебя царские люди в Казани после ареста смертию не казнили». Но потом успокоился. Сказал, что не все еще потеряно. Что против меня двинуто сильнейшее войско во главе с генералом Бибиковым, и вряд ли мои казаки против того войска устоят. «Но ты не бойся, Петр Петрович и его соратники тебя не оставят, – сказал посланец. – Сделаем все, чтобы силу того войска ослабить. Нам надо, чтобы ты, главное, продержался еще год, до начала 1775-го». Я тогда спрашиваю: а что, мол, случится в указанный тобой срок? Он отвечает, что то не моего ума дело, но если хочу голову свою сберечь и к вершинам власти вознестись, должен держаться. «Можешь с Яика вовсе уйти, – говорит. – Ты на одном месте не задерживайся, иди в новые места. Ведь пожар, когда займется, в одном месте долго не горит – он, чтобы не погаснуть, в другие места перекинуться должен. Вот так и ты. А еще за окружением своим следи, старайся его менять. Как бы твое окружение тебя не выдало. А мы тебе всяческую помощь оказывать будем». На том и уехал.
– Как, уже уехал? – воскликнул бывший солдат, вскочив с лавки и намереваясь выбежать на улицу. – А я так на его светлость поглядеть хотел!
– Ну, того тебе вовсе не надобно, – сурово ответил Пугачев, преградив ему путь. – Ишь, чего удумал! Я тебя и не пущу сейчас наружу. Пусть посланец из Санкт-Петербурга невозбранно уезжает. Тебе его личность знать не надобно. Я и то мыслю, что зря тебе так много рассказал. Видишь, чего он мне посоветовал: беречься свово окружения. Ты уж довольно много про меня знаешь. Не пора ли тебя, того, сменить?
– Так, я полагаю, посланец тебе про другое окружение толковал, – ответил на это Углов, – он про твоих казаков говорил. Ведь это они в прошлом годе под Оренбургом офицеров поубивали, которые на твою сторону переметнулись, а ты их помиловал. И вдову офицерскую Татьяну Харлову, которая тебе полюбилась, тоже казаки застрелили. Казацкие старшины да атаманы хотят тебя в руках держать. Вот кого тебе надобно бояться!
– Что ж, наверно, ты прав, – согласился Пугачев. – Я вижу, что ты мне истинно предан, да и корней на Яике у тебя нет, ни с кем сговориться не можешь. Ладно, не оставлю тебя без своей царской милости. Вознесешься со мной вместе, а если погибать придется, то и погибнешь со мной. Но лишнего тебе знать все же не надобно!
Однако, проснувшись на следующее утро, «император Петр Федорович» не обнаружил своего верного соратника Григория Углова. Его не было нигде – ни во «дворце» (то есть большой избе) самого «императора», ни среди старшин, ни среди простых казаков. Пугачев заподозрил было, что казацкие старшины добились-таки своего и убили беглого солдата. По сему случаю он даже учинил розыск. Но этот розыск ни к чему не привел – все казаки, как один, клялись и божились, что руку на беглого солдата не поднимали. А когда обнаружилось, что вместе с солдатом пропали и его конь, и сумка, Пугачев пришел к выводу, что верный соратник его покинул, – как ранее покинул его Михайло Белоусов. Впрочем, горевать по этому поводу казацкий император не стал – не до того было. И потом, в том деле, что он затеял, потеря одного человека мало значила. Нечего было о них жалеть, о людях.
«Ну вот, еще мазок, еще… Пожалуй, дворец выходит неплохо. Теперь можно заняться прудом. Какое хорошее освещение, так и хочется передать эти блики солнечного света на воде… Но нет, нельзя: нельзя писать слишком ярко, в эту эпоху так никто не делал. Возникнут вопросы…»
Так размышлял Ваня – то есть, разумеется, не Ваня, а французский живописец Жан Полье, сидя за мольбертом и работая над картиной. Он так увлекся, что ничего вокруг не слышал и не видел, и потому даже вздрогнул от неожиданности, когда вдруг услышал рядом нежный девичий голосок, произнесший:
– Ах, смотрите, тетя, как мило! Какие краски!
– Ты находишь? – отвечал другой голос, пожестче. – Как-то уж слишком ярко все. Хотя недурно, да, недурно.
Жан обернулся. Позади него стояли две женщины – совсем юная девушка, лет семнадцати, с волосами соломенного цвета, в нежно-бирюзовом платье, и дама постарше. Пожалуй, ей было уже за сорок, но это неважно: дама оставалась писаной красавицей. Чувствовалось, что она знает о своей красоте и привыкла к тому, что ей расточают похвалы.
