– Осел ты длинноухий! – взвыл Хэсситай. – Кстати… а ведь это мысль. Купим тебе ослика…
Долговязый Байхин очень живо представил себе, на что он будет похож верхом на ослике, не говоря уже о том, в какую сумму обойдется это неприхотливое животное.
– Ни за что! – решительно возгласил он.
– Но почему? – с ехидцей поинтересовался Хэсситай.
– Боюсь, как бы нас с ним впотьмах не перепутали, – отрезал Байхин. – Особенно с моими нынешними ушами.
Хэсситай сдержанно фыркнул.
– Ничего, – изрек он, – зато вперед наука. Отлежишься денек, и поплетемся помаленьку.
– Как так – отлежишься? – Байхин возмущенно приподнялся на локтях. – А сегодняшний урок?
– Тебе мало? – изумился Хэсситай. – Ты продолжать хочешь?
Байхин кивнул.
– Тогда нам не осла, – обреченно вздохнул Хэсситай, – тогда нам в этом городе дом покупать надо. Раньше, чем через полгода, мы отсюда не двинемся. Знаешь, что в моих родных краях про таких, как ты, говорится? Что одеялу ни к чему рукава, а дураку – голова.
Вечерняя прогулка по расстеленному канату все же состоялась – хотя Хэсситай и возражал со всей решительностью. Сначала Байхин Хэсситая упрашивал, потом уламывал, потом постыдно канючил – а потом с подозрительной кротостью затих. Знай его Хэсситай хоть самую малость получше, непременно бы насторожился. Но он принял смирение Байхина за чистую монету и покинул комнату, довольный тем, что сломил-таки невыносимое упрямство настырного ученика. И вовремя управился: обеденное время почти уже миновало – самая пора наступила перекусить и Байхину чего-нибудь съестного принести.
– Подождите немного, господин киэн, – попросил слуга, обмахивая столик рваным полотенцем.
Хэсситай только было присел за столик, как вдруг над самой его головой раздался грохот. От неожиданности Хэсситай так подскочил на месте, что едва не проломил коленями ветхую столешницу.
– Боги милосердные, да что там творится? – возопил слуга, задрав голову. – Убивают кого, что ли?
Хэсситай едва не ответил, что пока нет, но дайте ему только подняться наверх, и вот тут-то произойдет зверское убийство: грохот доносился из его собственной комнаты, и он мигом возымел представление, что там творится.
Грохот повторился. Хэсситай взглянул на перекошенную физиономию слуги, левой рукой изловил его за шиворот, а правой закрыл его распяленный для вопля рот.
– Не надо орать, – сквозь зубы процедил Хэсситай. – И за помощью бежать тоже не надо. Ничего особенного не случилось. Подожди немного, сам увидишь.
Он встряхнул слугу для пущей убедительности, отпустил и сел за стол. Ждать пришлось недолго. Не успел с лица слуги сойти отпечаток крепкой ладони Хэсситая, как над перилами внутренней галереи показались ноги.
По лесенке, ведущей из жилых комнат в трапезную залу, шествовал обедать сияющий Байхин – на руках.
Хэсситай мигом взмыл вверх по лестнице, ухватил Байхина поперек туловища, взвалил себе на плечо, отнес вниз и усадил за столик.
– Слушай, ты, полоумный, – свирепо выдохнул Хэсситай, – если ты свернешь себе шею… – Он замолчал, задохнувшись от возмущения.
– То – что? – невинным тоном поинтересовался Байхин.
– То я тебе шею сверну, так и знай!
Байхин так безмятежно улыбнулся в ответ, что Хэсситай сдался. С подобным упрямством он сталкивался впервые в жизни. Он понял, что удержать Байхина от вечерней прогулки по канату можно только одним способом – связав его этим самым канатом. Хэсситай представил себе обмотанного канатом Байхина и ухмыльнулся: мысленное видение оказалось донельзя сладостным. Какая жалость, что парня невозможно и впрямь утихомирить подобным способом. А ведь невозможно. Непозволительно унизиться до того, чтобы применить силу к своевольному мальчишке. Впрочем, и не нужно. Сам перебесится. Это сейчас он готов из кожи вон лезть, благо дорвался, а со временем поутихнет. Так что вовсе незачем голову ломать, как его окоротить. Пусть уж лучше старается что есть мочи: чем раньше допрыгается, тем скорей угомонится.
Так что вечером Байхин вновь разгуливал по канату, а Хэсситай готовил ему новые целебные припарки и ждал с надеждой, когда же этот упрямец запросит пощады. Лицо у Байхина было цвета размокшего крахмала, и к нему намертво приклеилась торжествующая ухмылка, кривая, как серп. Поначалу Хэсситай еще надеялся, что у парня хватит ума прекратить это самоистязание, но тут Байхин, к его ужасу, принялся читать стихи. Глаза его блестели от непролитых слез, но голос звучал ровно и спокойно.
Что ж, как бывший воин Хэсситай может это понять. Каждый заклинает боль по-своему – кто молчит, кто ругается, кто песни поет… видно, крепко допекло беднягу, раз он прибег к крайнему средству – вхождению в воинский транс, позволяющий терпеть нестерпимое как угодно долго.
Нет. Не как угодно. Только до тех пор, пока нужно. Хоть бы и до смерти, если потребуется. Но умирать как раз и не требуется… так что же он, в гроб загнать себя вздумал? До чего спокойный голос… а теперь уже не просто спокойный – мягкий, глубокий, выразительный. Совсем дело плохо. Паршивец в трансе, и теперь он будет ходить, покуда не соизволит прервать самоуглубление – или пока не свалится замертво.
И нечего надеяться, что транс прервется, когда запас стихов будет исчерпан. Не будет. Воину из знатного дома положено разбираться в поэзии. Хэсситай и половины того не помнил, что декламировал Байхин.
Спустя самое малое время Хэсситаю начало казаться, что он отродясь не слыхивал ничего более зловещего, чем бессмертные «Песни о любимой» древнего поэта Сакариби, а когда Байхин добрался до строки «долговечней роса на траве, чем твой ласковый взгляд», Хэсситай почувствовал, что родись он лет на триста пораньше, в одно время с господином Сакариби, – и он просто удавил бы мерзавца.
Нет уж, на сегодня довольно!
Хэсситай подошел к Байхину, рывком развернул его к себе и несильно, но звучно шлепнул его по щеке, чтобы прервать транс. Байхин охнул, глаза его приняли на миг осмысленное выражение, потом сузились, потемнели – и тут Хэсситай быстро нажал на точки погружения в сон. Байхин устремил было на него взгляд, полный боли и недоумения, но веки его сомкнулись, он обмяк и свалился на подставленное плечо Хэсситая. Даже возразить не успел. И прекрасно. И замечательно. Какой же ты славный мальчик, когда молчишь – просто не верится. Лежишь, сопишь носиком… сопи, приятель, сопи, а я тем временем твои ходули обработаю… не возражаешь? Ну и славно. Щенок строптивый… тебя бы не по щеке похлопать, вызволяя из транса, тебе бы врезать следовало от всей души. К сожалению, оплеуха твое самоуглубление прервать не могла… а прервать его было необходимо: засыпать, не выйдя из транса, равнозначно самоубийству.
Вот так-то, мальчик. Думал, я на тебя управу не найду? Как же. Мне ли не знать, как с полудурками управляться? Сам таким был. Сам меры не знал. И меня мой наставник Хэйтан точно так же погружал в сон, когда мне случалось хватить через край. Ругал он меня потом ругательски – зато и уважал… а для меня в ту пору дороже его уважения ничего на свете не было. Хэйтан был бы от тебя просто в восторге… но я-то не Хэйтан… так на кой ляд Боги послали мне в спутники неустрашимого тигра, обезумевшего от яростного желания стать беленьким котеночком?! Тебя бы, паршивца, на мое место – когда я, котенок, вынужден был корчить из себя тигра, – что бы ты тогда стал делать?
Хотя… а кто сказал, что ты тигр? Ярость в тебе живет совершенно тигриная, согласен… но ведь и из меня тигр получался очень даже убедительно. Я вырос под звон оружия – но ведь и ты тоже… вот и разберись, кто прячется под твоей полосатой от синяков шкурой?
Да, но если так… тогда я с самого начала поступал с тобой неверно. Ты очень громко и страшно рычал – а я вынуждал тебя рычать еще громче. А учить-то тебя надо не рычать, а мяукать…
Байхин застонал во сне и перевернулся на другой бок. Хэсситай смотрел на него со смесью отчаяния и сострадания. Бедняга Хэйтан, подумалось ему невпопад. Неужели он со мной так же мучился? Ох и трудно же с нами, с котеночками…
Вопреки как опасениям Хэсситая, так и надеждам Байхина, в путь они двинулись через полторы недели – пусть не очень резво, но двинулись. Несмотря на боль в ногах, Байхин пребывал в совершенно безоблачном настроении: за минувшие десять дней ему дважды удалось испросить дозволения пройтись по канату, натянутому наискось через комнату на высоте колена. Нечего и говорить, что любого другого Хэсситай и на полет стрелы не подпустил бы к канату спустя столь недолгое время – но бывшему воину можно позволить и рискнуть… особенно если не знаешь, как ему запретить. Когда Байхин вскидывал вверх свои блестящие ресницы и устремлял на мастера пронзительный молящий взгляд, у того духу не хватало отмолвить. Конечно, натягивал и закреплял канат Хэсситай самолично – то была единственная уступка, с которой мог смириться молодой упрямец… но Хэсситай сильно сомневался, можно ли называть это уступкой. Вытребовав главное, Байхин готов был соглашаться по мелочам… точнее, в том, что ему казалось мелким и несущественным. Оболтус. Ох и много же ему еще предстоит узнать – и совсем не того, на что он по невежеству своему рассчитывает.
