– Теперь ты не сможешь причинить ему боль, – послышался голос Баудина с того места, где он разбирал свою поклажу. – И неважно, что ты думаешь по этому поводу.
– В таком случае нет никакого смысла держать рот закрытым, – ответила девушка.
У них оставалось воды на один, максимум два дня. Бурые облака, которые повисли над проливом, обещали дождь, однако Фелисин знала, что в их ситуации любое обещание могло оказаться ложью. Она вновь осмотрелась по сторонам. «Вот то место, в котором будут покоиться наши кости в виде небольших песчаных холмов. Хотя со временем исчезнут и они. Мы достигли берега, где ожидает только Худ, и никого больше нет. Путешествие духа и путешествие плоти... Я приветствую конец того и другого».
Баудин растянул палатки и принялся набирать ветви для костра. Гебориец вернулся с огромным кулем мешковины, зажатым между обрубками рук: через небольшие отверстия в ткани торчало множество клешней.
– Это блюдо либо убьет нас, либо заставит ужасно хотеть пить. И я даже не знаю, что на самом деле является более ужасным.
Последний раз источник с пресной водой они видели одиннадцать часов назад – небольшой влажный участок земли в неглубокой котловине. Прокопав глину на глубину размаха рук, они обнаружили воду, которая оказалась солоноватой и с привкусом железа.
– Неужели ты думаешь, что Антилопа до сих пор ходит под парусом взад-вперед у побережья, в течение пяти дней?
Гебориец присел, опустив мешок на землю.
– Он не публиковал свои книги уже в течение нескольких лет, так чем же ему еще заниматься?
– Ты полагаешь, что легкомыслие – это самый верный путь к Худу?
– Мне никогда не приходило на ум размышлять о самом верном пути, девушка. Даже если бы я был уверен, что смерть неизбежна, хотя сейчас я так не думаю, то, по моему мнению, каждый должен пройти эту дорогу самостоятельно. В конце концов, даже священники Худа не знают своей последней участи, того времени, когда им суждено встретиться лицом к лицу со смертью.
– Если бы я знала, что ты собираешься читать лекции, то держала бы свой рот лучше закрытым.
– Начинаешь говорить языком взрослых, не так ли? Угрюмый вид девушки развеселил старика.
«Любимые шутки Геборийца выглядят совсем непреднамеренно. Насмешка – легкое свидетельство ненависти, а смех говорит о крайней злобе». У девушки просто не было сил продолжать эту перепалку. «Но хорошо смеется тот, кто смеется последним, и это будешь, Гебориец, уж точно не ты. Скоро сам все поймешь. Вы оба с Баудином все поймете».
Они приготовили крабов на тлеющих углях, подгоняя их палочками в костер до тех пор, пока те не прекратили двигаться. Белое мясо оказалось довольно вкусным, однако очень соленым – щедрый пир мог обернуться через какое-то время страшной бедой.
После обеда Баудин решил собрать еще немного прибитых к берегу деревьев, чтобы соорудить сигнальный огонь, который будет указывать их местонахождение ночью. А пока тьма не опустилась на побережье, он принялся заполнять костер влажными водорослями, с удовлетворением наблюдая за бурыми клубами дыма, поднимающимися высоко в воздух.
– Ты собираешься заниматься этим весь день? – спросила Фелисин. «А как же сон? Ты нужен мне спящим, Баудин».
– И сейчас, и потом, – ответил громила.
– Не вижу в этом смысла: видишь, облака сгущаются...
– Но ведь они до сих пор так и не собрались, правда? В любом случае, их сносит в сторону материка.
Фелисин посмотрела, как он работает над огнем. Экономия движений пропала – сейчас было ясно заметно, что он, достигнув этого побережья, находился в крайней степени усталости. Они потеряли контроль над своей собственной судьбой. «Баудин верил только Баудину, и больше никому другому. Однако, подобно нам, сейчас он всецело надеялся на других людей. И скорее всего, надеялся напрасно. Вероятно, отправившись в Досин Пали, мы не вытянули счастливый билет».
Крабовое мясо дало о себе знать: Фелисин начали терзать приступы невыносимой жажды, за которыми последовали острые судороги переполненного желудка.
Гебориец пропал внутри палатки, страдая, очевидно, от тех же симптомов. В течение следующих двадцати минут Фелисин абсолютно не могла ничего делать. Борясь с волнами боли, она просто смотрела на Баудина, страстно желая, чтобы его организм начал испытывать такие же муки. По крайней мере, если громила что-то и чувствовал, то он не подавал виду; от этого страх девушки еще более усилился.
Через некоторое время болезненные спазмы живота прекратились, однако жажда осталась. Облака над проливом рассеялись, и вновь поднялась нестерпимая жара.
Баудин подбросил в огонь последнюю кучу водорослей, а затем тоже приготовился идти к своей палатке.
– Возьми меня с собой, – произнесла Фелисин. Голова громилы дернулась от удивления, а глаза сузились. – Я присоединюсь к тебе через несколько минут, – добавила она.
Баудин до сих пор смотрел на нее ничего не понимающими глазами. – Почему нет? – поспешно затрещала она. – Чем тут еще заниматься? Если, конечно, ты не принял обет...
Громила вновь незаметно вздрогнул.
А Фелисин продолжала:
– ... поклявшись какому-нибудь Всевышнему, который ненавидит плотские утехи. Кто же это мог быть? Худ? Я бы не удивилась! В любовной игре всегда есть что-то от смерти...
– Как ты это называешь? – пробормотал Баудин. – Любовная игра?
Девушка пожала плечами.
– Я не давал обетов никакому богу, – закончил он.
– Ты уже говорил так и раньше. Но заметь: тебе еще ни разу так и не удалось мною воспользоваться, Баудин. Может быть, ты предпочитаешь мужчин? Мальчиков? Что ж, в таком случае, брось меня на живот, и ты не почувствуешь никакой разницы.
Громила поднялся на ноги, не сводя удивленных глаз с девушки. По прошествии нескольких секунд его лицо приняло каменное выражение – на нем невозможно было прочитать ни единой мысли. Затем он двинулся к палатке – палатке, которая принадлежала Фелисин...
Девушка про себя улыбнулась, подождав около сотни ударов сердца, а затем последовала за ним.
Руки Баудина неуклюже дотронулись до ее тела; было похоже на то, что они старались быть нежными, однако не знали, как это сделать. За считанные секунды любовники сорвали друг с друга лохмотья, оставшиеся от одежды, и Баудин принудил ее лечь на спину.
На девушку посмотрели холодные, непроницаемые глаза с широкого бородатого лица; Баудин взял в свои огромные руки ее груди и прижал их друг к другу.
Как только он в нее вошел, скованность сняло как рукой. Баудин в своих движениях и желаниях потерял человеческий облик; в нем проснулся звериный инстинкт. Громила делал это грубо, однако совсем не так, как Бенет и большинство его друзей.
Он быстро кончил, опустив на девушку свой недюжинный вес; его тяжелое дыхание отдавалось жаром у самого уха. Однако девушка даже не думала беспокоить Баудина: она вся превратилась в слух, ощущая на себе каждый вздох, подергивание каждого мускула засыпающего человека. Фелисин даже не ожидала, что он сдастся так легко; никто не мог предвидеть, что Баудин так быстро окажется беспомощным.
Медленно-медленно рука девушки поползла в сторону, нащупывая припрятанный в песке около матраса кинжал. Она заставила себя дышать тихо-тихо, однако ничего не могла поделать с бешено колотящимся сердцем. Баудин уснул как мертвый. Фелисин медленно вынула лезвие из ножен, схватив рукоятку так, чтобы железный кончик смотрел на тело своей жертвы. Глубоко вздохнув, она задержала дыхание.
Рука Баудина поймала ее запястье как раз в тот момент, когда она замахнулась для удара. Громила моментально вскочил на ноги, заломив девушке руку и выкрутив ее так, что она упала на колени и скорчилась от боли. Вслед за этим последовал сильнейший удар ногой в спину.
Клинок выпал из пальцев и оказался на песке.
– Полагаешь, я не знаю, сколько у меня хранится инструментов? – прошептал он. – Думаешь, что ты осталась для меня загадкой? Кто же еще мог стащить перо для горла?
– Ты оставил Бенета на смерть, – девушка не видела лица Баудина, начав говорить, и была благодарна богам за это.
– Нет, милочка, я убил ублюдка своими собственными руками: его шея хрустнула, подобно тонкому тростниковому стеблю. Конечно, он заслуживал гораздо большей боли – что-то медленное и ужасное, но у меня абсолютно не хватало времени. Бенет не заслужил милосердия, однако тем не менее получил его с моей стороны.
– Так кто же ты?
– Не важно: мужчина или мальчик. Но я буду притворяться, это у меня очень хорошо получается.
– Я закричу...
– Сон Геборийца не так-то просто прервать. Он мечется во сне и видит грезы. Я шлепнул старика по лицу – тот даже не дернулся. Поэтому можешь кричать – в конце концов, что такое крики? Они свидетельствуют об оскорблении... Не думал, Фелисин, что тебя еще можно хоть чем-то оскорбить.
Девушку почувствовала, как ее захлестнула волна безнадежности. «Опять все начинает повторяться. Но если я постараюсь, то смогу пройти и сквозь это испытание; когда-нибудь мне все начнет нравиться».
