а голова рыбья – он меня чуть не утопил в грязи, а собака чёрная на него кинулась, и я убежала…
Лебёшка так и замерла с иголкой в руке, а старуха – не долущив стручка.
– Як це було? – спросила Лебёшкина бабушка, стараясь по слуху определить, как повернуть лицо, чтобы оно смотрело на Рику.
Рика рассказала. Лебёшка живо слушала, глаза её блестели, даже рот от любопытства приоткрылся, она забыла про своё занятие и только, когда Рика закончила, яростно воткнула иголку в шитьё.
– Я же говорила! Я же говорила! Вот так они всех и топят. Кончать с ними надо, с чертями. Давай попа позовём?
– А на яки гроши? Дура-дивка, мовчы, нычого нэ розумиешь!
– Та як же – нэ розумию, ты за них держишься, они тоби як друзи, хиба нэ знаешь, що…
– Я-то знаю, я бильшь твого знаю, – усмехнулась старуха. – Ну-ка, Марыно, дай мэни подывытыся, що ты за людына…
Лебёшка, поджимая губы, подвела Рику к старухе, и та руками прикоснулась к девочкиному лицу.
– Смилыва дытына… як теля, ласкова та вперта… любыты хочэ та сама лякаеться… – бормотала старуха, щекотно проводя кончиками пальцев по губам Рики; не все слова были понятными, а что-то и вообще трудно было разобрать, потому что Лебёшкина бабушка говорила совсем тихо.
Ходики стукнули, обозначая одиннадцать.
– Кажу, траву просушиты трэба, чы забула? – вдруг резко приказала старуха внучке.
– Ничого я нэ забула, чэкала, щоб хмара пройшла, – буркнула Лебёшка и, взяв корзинку, вышла из хаты.
Рика глянула в окно: действительно, на улице распогодилось, и даже солнце пробивалось из-за облаков.
– Потэрча тэбе любыть, вин зарады тэбэ всэ зробыть, – вдруг сказала старуха, продолжая шуршать стручками.
– Кто любит?
– Хлопчык, що у воды живэ.
– А почему он – потерча? – спросила Рика, заметив, что Лебёшкина бабушка зовёт водяника этим странным словом.
– Тому що його маты прокляла, – отвечала старуха. – Колысь дивчына из сусиднього сэла прыходыть и каже: що мэни робыты, бо я дытыну ношу. Колы батько прознае, вин мэнэ забье, дай мэни траву таку, щоб у мэнэ той дытыны нэ було. Я кажу: «Олэна, це грих, нэ можна дытыну убываты». А вона як закрычыть: «Дытыну нэ можна, а мэнэ – можна? Та хай його бис возьмэ!» И побигла до воды, топытыся.
– И – утопилась? – ужаснулась Рика.
– Ни. Тоди злякалась. У лис пишла. Там зэмлянка була потаенна. Я ей ижу носыла, одэжу. Колысь прышла – а йи нэма. Вона дытыну родыла, а куды сховала – нэ сказала.
– А что потом стало?
– Потим вона до батькив повэрнулася, навить замиж выйшла.
–А дитына, то есть, ребёнок?
– Вона ж його прокляла, може мэртвым поховала, можэ живым – всэ одно, нэхрэщеним. Нэхрэщена дытына – потэрча, вин тэпэр у водяныкив живэ. Як русалка. Покы в людыну нэ закохаеться, ничого з ным зробыты нэ можна.
– Как это – не закохается?
– Нэ полюбыть.
– А если полюбит?
– Тоди попросыть: хрэсты мэнэ. Як його хрэстыты, прокляття спадэ, його душка до Богови пойдэ. Я хотила, щоб Нылка його хрэстыла, тилькы вин тэбэ выбрав.
–А это правда, что Лебёшка может утонуть? – спросила Рика.
– Правда.
– А как вы узнали?
– Вона мэни нэ онучка. Нылка – Мыколына донька вид пэршой дружины, що помэрла; а моя мэньша донька за його выйшла, тилькы нэдовго воны любылы одын одного. Вона збигла з иньшым парубком… А колы я на дивчынку подывылася, ще мои очы бачыты моглы, я сказала – ця дивчынка може втонуты.
Рике стало тягуче-страшно, словно болото, в котором она чуть не погибла, снова разверзлось под ногами.
– Бабусю, закинчуйтэ, я зараз затирку готовить буду, – объявила Лебёшка, вернувшись в хату.
Тяжёлое настроение не покидало Рику до самого вечера, она, как могла, пыталась скрыть его от Лебёшки. Ещё утром ей обязательно хотелось увидеться с водяником. А теперь… Она сама не знала.
Рика вышла на задний двор и оперлась на плетень, выкроив себе несколько минут одиночества и напряжённых размышлений.
Она чувствовала себя бомбой – тикает внутри какой-то механизм, нельзя выключить, и всё оно должно взорваться – и её тогда не будет, и его…
А если сбежать? Вернуться к матери… уехать с ней в город… оставить всё, как есть…
Неужели же он мёртвый? Ведь он ест и, когда не замедляет время, на ощупь тёплый – она же его за руку держала, и рука была тёплой! Это живой человек! Так не бывает!
Выходит, он старше Лебёшки? На вид – разве, что на год… Но, наверное, на самом деле старше – он же время замедляет…
И что теперь? Неужели же он попросит её? Нет, наверняка он не захочет…
Крестить… Она даже ни одной молитвы не знает… Говорят, только священники могут крестить, в церкви…
Нет, конечно, он не захочет… он не попросит…
Но почему Лебёшке не уехать – куда-нибудь, подальше? И всем будет хорошо!…
Лебёшка вышла из хаты и подошла к ней:
– Ты –чего?
– Я… пойду домой, мне надо…
Хорошо, что Лебёшка её провожать не стала – не к чему ей знать, как Рика попадает в их мир. Дорогу девочка запомнила, поэтому в лес вошла быстро. Вошла – и остановилась.
Тихо как… Даже птицы не поют…
Мама с дедушкой, наверное, волнуются. Может, даже простили её. И она уже на маму не сердится. Ей даже извиниться не стыдно. Но возвращаться в дом – не хочется. Говорить не хочется. То, что действительно отрезало её от всех – не вчерашняя ссора, а эта страшная тайна. И не с кем посоветоваться, некому отдать свою проблему – как хочешь, так и решай…
И из этого замкнутого пространства только одно вело, как спасительная тропка: «потэрча тэбэ любыть».
Рике непременно захотелось удостовериться в этой любви – сейчас же, сию минуту. Но она боялась. Она боялась, как бы эта любовь не отняла у неё водяника, но и нетерпеливо желала, чтобы сбылось «вин зарады тэбэ всэ зробыть». Сбылось сейчас. Бесповоротно. И решило за неё всё.
Так бывает: мучительно притягательно и страшно смотреть вниз с высоты, когда один только шаг отделяет твоё живое «здесь» от твоего вероятно мёртвого «там». Так было, когда она лежала животом на тонких ветках над озером, а под ней ходили на глубине чёрные гигантские тени.
А вот когда рыбак превратился в чудовище, было просто страшно. Скомкано, без сладковатого привкуса…
«Водяничек, миленький, ну встреться, ну встреться мне», – просила она мысленно, пробираясь к старице. В ней волной поднялась –
