ее многообразии, имела вполне определенную отправную точку: страх перед народом.
Еще в XVII веке английский философ Томас Гоббс с мрачной, человеконенавистнической иронией писал, что народ более всего походит на грязных и корыстолюбивых «йеху» Джонатана Свифта, а посему власть одного подлеца на троне есть наилучший выход из всех возможных. Спустя столетия уже упоминавшийся Шульгин, для которого народ являл собой лишь «живое и вязкое человеческое повидло», так же (но без всякой иронии) усматривал единственный разумный выход в пулеметах и твердой монаршей власти.
Российские либералы, люди весьма начитанные, выражали свои мысли изящнее. Конечно, говорили они, неограниченная монархия это дико и несовременно. Конечно, народ, в его бедственном положении, заслуживает сочувствия и помощи. Но сам по себе он представляет воплощение «животной апатии», пассивности, нередко переходящей в необузданный, анархический бунт толпы. А толпа есть толпа: во времена Савонаролы она уничтожала во Флоренции картины и статуи великих мастеров, а в годы французской революции казнила великого ученого Лавуазье…
В.М. Соболевский – редактор «Русских ведомостей», указывая на необходимость трезвого подхода к различным «революционным увлечениям», писал:
«Что может дать общество, до мозга костей еще пропитанное в главной массе традициями и навыками крепостного права? Какую поддержку новому строю можно ждать от миллионов полурабов, нищих, голодных, пьяных, невежественных?»
Нет уж, увольте! В такой стране революция, не дай бог случись она, может означать лишь дикий разгул черни. Остается лишь уповать на благодеяния «сверху», ждать медленных и постепенных реформ, подталкивая к ним по мере сил власть имущих…
Читая эту «премудрость вяленой воблы», как выражался Щедрин, невольно вспоминаешь великого сатирика, который в ответ на жалобы о «подлости эпохи» справедливо заметил: кабы вы сами не были такими подлецами, то и эпоха была бы не та.
Испокон веков существовала и другая традиция передовой общественной мысли, которая усматривала в народе и самую широкую опору демократии и самую могучую силу исторического прогресса.
Отвечая Соболевскому, Ленин писал:
«Бывает скептицизм и скептицизм. По отношению к общественному деятелю надо спрашивать: насчет какого класса был он скептиком? Соболевский (как и его „Русские Ведомости“) был скептик и даже пессимист», когда речь шла о народных массах.
«Он был оптимист насчет помещиков: он их изображал способными на „реформы“…».
Такого рода либерализм – не полурабский, а совсем рабский есть признак
«гнилости „просвещенного“, состоятельного, сытого либерального общества, которое учило просыпающиеся „миллионы полурабов“ рабской морали и рабской политике» [Л: 23, 194].
Пролетарская партия учила народ политике, которой свойствен пессимизм иного рода, а именно «пессимизм насчет помещиков и буржуазии». И такой пессимизм, указывал Ленин, неразрывно связан с признанием гигантских творческих возможностей самого народа, т.е.
«с оптимизмом насчет пролетариата в первую голову, а затем и трудящихся мелкобуржуазных масс…» [Л: 23, 324, 325].
В этом оптимизме не было ни грана пустой абстракции или надчеловеческого мистицизма, благих пожеланий или пошлой идеализации самого народа. Оптимизм Ленина основывался на опыте и уроках всей предшествующей человеческой истории… И на собственном жизненном и политическом опыте.
Биография Ленина сложилась таким образом, что около пятнадцати лет он провел в эмиграции, за сотни и тысячи километров от России. Вскоре после начала своей политической деятельности, в феврале 1897 года, Ленин проехал через всю Россию в далекую сибирскую ссылку. В феврале 1900 года он вернулся обратно. И эта дорога и сама Сибирь остались в его памяти на всю жизнь. Но ему так и не удалось побывать ни в Средней Азии, ни на Дальнем Востоке, ни на Кавказе, ни на Украине…
Горький пишет о том, как в 1908 году на Капри, слушая по вечерам рассказы о России, Владимир Ильич «завистливо вздыхал:
А мало я знаю Россию. Симбирск, Казань, Петербург, ссылка и – почти все!» [194]. В сентябре 1920 года, отвечая на вопрос – «Какие местности России хорошо знаете?» – Ленин написал в анкете перерегистрации московских коммунистов: «Жил только на Волге и в столицах» [Л: 41, 466].
Но удивительное дело, каждый раз, когда люди приезжали к Ленину из самых глухих и удаленных мест страны, они поражались тому, насколько Ленин точно знает положение на местах, настроения, те запросы, надежды и чаяния, которые волнуют рабочих и крестьян. Откуда бралось это удивительное знание жизни, эта «всегда органическая какая-то, – как выразилась Крупская, – связь с жизнью», это ощущение человека, держащего руку на пульсе страны?
Ленин великолепно знал страну как ученый. Те же земские статистические обследования или материалы «Общества фабрикантов и заводчиков», сотни которых были использованы в его фундаментальных трудах, давали не только основу для теоретико-экономических и философских выводов. Они давали точную картину реальной жизни в масштабах губерний или уездов и в рамках отдельного завода или крестьянского двора.
Картину реальной жизни давало и скрупулезное изучение газет, писем, самых разнообразных документов и материалов с мест, которые всегда привлекали особое внимание Ильича и во времена «Искры», и во времена «Звезды» и «Правды», и особенно после Октября. 26 января 1922 года он пишет редактору крестьянской газеты «Беднота»:
«Не напишете ли мне кратко (2 – 3 странички maximum),
сколько писем от крестьян в „Бедноту“?
что важного (особенно важного) и нового в этих письмах?
Настроения?
Злобы дня?» [Л: 54, 143 – 144].
Но главным было, конечно, постоянное и повседневное общение с людьми.
«Симбирск, Казань, Петербург, ссылка и почти все!» – сказал Горькому Владимир Ильич. Но за этим «почти» стоят еще десятки больших и малых российских городов, деревень и сотни – нет, тысячи – встреч, бесед, разговоров с самыми разными людьми… А он умел слушать и умел видеть.
В 1918 году на Первом съезде комсомола Ленин спросил у делегатов: «А что, товарищи, кушать хотите?» Те хором ответили: «Сыты по горло». Владимир Ильич рассмеялся:
«Я, товарищи, старше вас. К тому же я давний подпольщик, что снабдило меня некоторой долей наблюдательности. Если бы вы были так сыты, как вы уверяете, думаю, что сидящая среди вас товарищ девушка не вынимала бы тайком из кармана кусочек сухаря и не грызла бы его, думая, что я этого не вижу. А я вижу!» [195].
Он видел и замечал все… И симбирских мужиков, которые, помогая своим тощим сивкам и буркам, натужно толкали возы на крутой волжский берег… И бурлаков, тянувших тяжело груженные баржи… И страшные картины голода в Поволжье в 1891 году…
В 1889
