женой.
– Сейчас засосутся, – сказала Валя.
Фира засмеялась, я даже услышал эхо. Они бы, наверное, и правда, поцеловались. Но тут произошло третье ЧП.
Фира вдруг обмякла. Сначала я подумал, что она притворяется и играет. Видимо, Боря тоже так подумал, потому что он засмеялся.
А вот Валя сразу сказала мне:
– Надо к Максе!
Мы побежали в зал, схватили Максима Сергеевича, стали говорить, что Фира потеряла сознание. Музыку так и не выключили, но вокруг нас сразу все столпились.
Максим Сергеевич побежал вниз, а мы побежали за ним.
Фиру отнесли в особое медицинское крыло, куда не пустили Антонину Алексеевну, Ванечку, Алешу, Милу, Маргариту и Диану.
А мы стояли в белом коридоре и ждали.
Максим Сергеевич спросил:
– Что ты такой грязный, Жданов?
Я не стал говорить. Боря стоял, тесно прижавшись к двери, слушал. Когда Эдуард Андреевич распахнул дверь, Боря прямо на него и упал.
– Осторожнее, Шиманов. С Кац все в порядке, просто немного ослабла. Такое бывает.
– Она долго в себя не приходила!
– Но все ее показатели сейчас в полном порядке. Это кратковременное помутнение.
Боря кусал губы, мы смотрели на Эдуарда Андреевича, Максим Сергеевич ожесточенно тер виски.
А потом из процедурной вышла и сама Фира. Она помахала нам и сказала:
– Привет, ребята.
И улыбнулась.
– Вы так волновались.
Будто бы это удивительно!
Вот как закончилась дискотека.
Все-таки я подумал и решил, что надо написать еще и о том, как закончилась эта странная ночь.
Никто не гнал нас спать. Мы сидели у Фиры в номере: девочки праздничные и в блестках, мальчики в серьезных костюмах. Я был особенно ужасен на вид: с земляным пятном на груди и кровавым пятном на плече.
Фира лежала на кровати, ее рука самым драматичным образом свешивалась вниз. Рука, покрытая блестками, совсем еще детская, бледная и в красных пятнах.
Впрочем, красные пятна постепенно сходили на нет.
Боря и Валя сидели на кровати Фиры, Валя гладила ее по голове, а Боря, кажется, был раздражен.
Я думаю, он хотел ее поддержать, но волновался и злился оттого, что не знал как.
Мы с Володей и Андрюшей сидели на Валиной кровати. Володя очень по-взрослому сцепил руки в замок. Андрюша выглядел крайне обеспокоенным. Я, наверное, тоже.
Я все повторял:
– Ты уверена, что приходишь в себя?
А Фира терпеливо отвечала каждый раз одно и то же:
– Да, Арленчик, мне уже лучше.
Танцы закончились, итог их был странным. Но остались девочки и их блестки, высокие начесы, праздничные костюмы.
Андрюша сказал:
– Если честно, я утащил одну гирлянду.
– Что? – спросил я.
– Я утащил одну гирлянду, – сказал Андрюша. – Не знаю, зачем я это сделал. Но я так сделал. Хочешь, украсим твою комнату, Фира?
– Надо немедленно сообщить, – сказал я, а потом осекся.
– Вот-вот, – сказала Валя. – Идите за своей гирляндой.
Мы с Андрюшей развесили гирлянду над кроватью Фиры, приклеили ее скотчем, сложив в волну. Володя выключил свет, и Фира теперь лежала под прекрасными огнями, совершенно новогодняя.
Под этим ярким, разноцветным светом она выглядела почему-то еще более нездоровой.
– Мне так нравится, – сказала она. – Очень красиво.
Огоньки переливались, гасли и загорались снова.
– Какое все новогоднее, – добавила Фира. – Прямо праздник.
Володя сказал:
– Ну! Такая ты фея зато теперь.
– Я – фея.
– Просто сказочная, – сказал Боря.
– Так грустно, что ты болеешь, – сказала Валя.
– Ну, на самом деле, не то чтобы мне нужно какое-то особое внимание, – сказала Фира. – Все идет так, как должно.
– Да, – сказал Володя. – Просто если бы сознание потерял дрочер, всем было бы плевать. Да, мокрая лапка?
– Да, – сказал Андрюша.
– Хорошо быть девочкой, – сказал Фира.
Валя сказала:
– Да, особенно такой хорошенькой.
– Ты правда так думаешь?
– Да, – сказала Валя. – Все так думают. Ты прехорошенькая.
Я сказал:
– И большая умница.
Фира сказала:
– И стихи люблю. А стихи вы мне почитаете?
И мы стали читать ей разные стихи, грустные и веселые. Я читал стихотворение Я. В. Смелякова под названием «Кладбище паровозов». Это очень грустное стихотворение. Кажется, будто оно об отживших свое, заржавевших паровозах, но на самом деле оно о людях и бесконечности принесенных ими жертв.
Меня это стихотворение очень трогает. Я люблю людей, героев, и механизмы, и поезда.
Только не люблю кладбища.
Особенно меня трогает вот этот отрывок:
Шапку сними, товарищ,
Вот они, дни войны.
Ржавчина на железе,
Щеки твои бледны.
Я очень хорошо прочувствовал это стихотворение. Фира – мой тот самый товарищ, чьи щеки были так бледны. И в этот раз стихотворение по-особенному меня задело, хотя оно и так мое любимое. Я понял его глубже, будто я повзрослел.
Не было с нами многих друзей: Ванечки, Милы, Алеши, Дианы.
Но они и не могли понять того, что было сейчас между нами.
Хотя, может быть, смог бы Ванечка. Мне так кажется. Он очень чувствителен к людям, и его сердце открыто.
Пришел Максим Сергеевич. Он открыл дверь ногой, в руках у него был пропитанный розовым соком бумажный пакет.
– Орлы! – сказал он. – Эдуард Андреевич сказал, что Фире надо бы подкрепиться. Вот я и для вас взял.
– Я люблю есть ночью, – сказал Андрюша.
Максим Сергеевич выдал нам по куску мяса в бумажной обертке.
Я сказал:
– Я так не могу, мне нужны тарелка, вилка и нож.
– Ой да ладно, Жданов, – сказал Боря. – Не вые…
Тут он сделал многозначительную паузу, посмотрел на Максима Сергеевича и сказал:
– Не выеживайся.
– Да, – сказал Максим Сергеевич. – Поддерживаю предыдущего оратора.
Фира тут же вгрызлась в свой поздний ужин, она выглядела очень голодной. Ее руки в блестках и розовом соке крепко сжимали кусок мяса. Чуть помедлив, Андрюша тоже вцепился зубами в мясо, а потом его примеру последовали и все остальные.
А я смотрел на красную говядину в моих руках.
Вряд ли я мог стать еще грязнее.
Кроме того, я чувствовал себя голодным.
Запах мяса совсем перестал отвращать меня. Даже наоборот, я улавливал приятный, возбуждающий аппетит аромат.
Боря протянул руку, надавил мне на голову.
– Да ешь ты, не отрывайся от коллектива.
Да, подумал я, ни в коем случае не следует отрываться от коллектива.
Тем более, если я так хочу есть, то ничего страшного.
И я тоже принялся рвать мясо зубами, как какой-нибудь голодный зверек. Должно быть, выглядело все это странно и отвратительно. Максим Сергеевич стоял у двери и смотрел в сторону.
Мне очень захотелось «Крем-соды», моей любимой
