Затем продать картину, заработать очень много денег…
Из полубредовых фантазий Матвея вырвал чей-то стон. Один из трестовых работников был еще жив. Судя по халату — биолог, похоже на острове занимались и какими-то лабораторными исследованиями. Несчастному ударной волной отслоило мышцы с обеих ног, он умирал и слепо перекатывался с боку на бок, шаря вокруг непослушными руками.
«Война»
Матвей вдруг отчетливо понял, что происходит вокруг. Не фантасмагория, не эксцесс агрессивного арбитража, а настоящая война, пусть и запертая в границах насыпного острова. Наверное, так и выглядели поля сражений тридцать лет назад, когда империализм схватился насмерть с коммунизмом, а из схватки родилось нечто третье, объединившее худшие черты отцов.
Война…
Матвей перешагнул через умирающего. Немного в стороне опять промчался крылатый дьявол, однако теперь «мичуринец» понимал, что это боевой вертолет. Неужели, как и собирались, хотят спасти его, провалившегося диверсанта? Клон почувствовал, как по щекам бегут слезы, и сам не мог бы ответить на вопрос — он рыдает от боли, страха, безнадежности или от понимания, что все-таки есть на свете какое-то солдатское благородство. Хотя черт его знает, чем в действительности руководствовались вертолетчики…
Что-то зацепилось за ногу, Матвей споткнулся и чуть не упал, горестно вспоминая каким сильным и ловким было его тело совсем недавно. Обернулся и увидел, что полумертвец крепко схватился за рваную штанину.
— По…мо… — пробулькал несчастный, фыркнул на полуслове, выплюнул фонтан почти черной крови, судорожно дернулся, захлебываясь.
— Чтоб тебя, — прохрипел Матвей, качнул головой, будто примериваясь — топать дальше или остаться. Сплюнул розовым и наклонился, думая, что в гробу видал все это, но сегодня кто-то пришел на помощь ему, значит надо как-то передать эстафету милосердия. «Мичуринец» не был суеверен, однако пару раз убеждался, что мироздание временами подкидывает странные испытания. Он с трудом перевернул раненого на бок, чтобы тот мог нормально выблевать кровь, но, похоже, спасать несчастного было поздно, лаборант агонизировал.
— Ну, извиняй, — пробормотал Матвей, прикидывая, сможет ли быстро сломать шею бедолаге, чтобы тот не мучился. Нет, вряд ли, не в нынешнем состоянии. «Мичуринец» оглянулся, нашарил кусок бетона и с трех попыток проломил висок лаборанту, тот последний раз взбрыкнул изувеченными ногами, затих.
Из дыма выбежал кто-то вопящий и страшный, явно один из нападавших, в черном комбинезоне с армирующими вставками и лентами пассивного экзоскелета вокруг ног. У черной фигуры полыхал рукав и тактический рюкзак за плечами, будто на человека плеснули бензина, однако в меру, не больше стакана. Матвей озадаченно проводил взглядом бегущего, который, не обращая внимания на «мичуринца» помчался дальше, спотыкаясь и подпрыгивая. Сразу вслед за первым, проследовал второй, целый и куда более сосредоточенный. Этот глянул на Матвея, мазнув слепым взглядом защитных очков и проигнорировал. «Мичуринец» только сейчас понял, что он безоружен, окровавлен и в своем брезентовом одеянии больше всего похож на рядового рабочего, а не врага. Хоть что-то хорошее… Пожалуй, здорово, что он потерял оружие, а то сейчас подстрелили бы просто так, для верности.
Матвей прошел еще немного, ориентируясь на площадку, которая показалась более-менее безопасной. С одной стороны замер вдребезги разбитый погрузчик, с другой будка управления непонятно чем, взрывная волна снесла ей три стены из четырех, открыв какую-то разбитую аппаратуру. Диверсант выполз на теплый металл с рифлением в «елочку» и потерял остатки сил. Кровотечение усиливалось, организм работал уже за пределами возможного. Матвей перевернулся на спину и, снова поймав философский приход, подумал, что есть в этом какая-то ирония: тот, кто убил стольких людей, настолько не хочет умирать сам…
Затем что-то громыхнуло особенно крепко и вроде бы даже взорвалось. Причем совсем недалеко, так что Матвей оглох на то ухо, что было обращено к источнику взрыва. Звук был очень характерным, оружейным, к тому же почти сразу дополнился ядреным запахом, жестким и навязчивым как вонь горящих покрышек. Диверсант его не узнал, а вот Кадьяк вспомнил бы сразу — примерно так пахнет машина со взрывообразно выгоревшей боеукладкой.
Матвей огляделся в поисках чего-нибудь, похожего на флаг, но предсказуемо не нашел. Поэтому просто замахал руками и попробовал закричать. Вместо крика вышло только глухое сипение, переросшее в приступ надсадного кашля. Пока диверсант старался не задохнуться, наверху с уже знакомым газотурбинным свистом материализовалось что-то большое и темное. Матвей снова отплевался темно-красной пеной и прошептал:
— Ну, наконец то…
Летающая машина выглядела плохо даже с такого ракурса, даже для затуманенного шоком и кровопотерей взгляда. Темно-зеленый корпус чернел пробоинами, левое крыло держалось, не иначе, как на молитвах пилотов. Кусок борта был просто вырван и лохматился драным металлом по краям. Один толкающий винт не работал, перекособоченный, словно по нему врезали кувалдой. Хотя соосная схема должна была обеспечивать идеальную управляемость и плавность, машина опускалась «нервно» и тяжело, рыская из стороны в сторону, как груз на веревочке.
«Мичуринец» поднял руки, словно утопающий, что тянется за канатом. Винтокрыл опустился до двух метров, и Матвей, собрав силы, подпрыгнул, хватаясь за обломки крыла. Одна рука соскользнула, вторая зацепилась, и диверсант, шипя сквозь зубы, начал подтягиваться, чувствуя, как режутся пальцы об острые края. Горячая кровь текла по запястьям, но «мичуринец», подстегиваемый жаждой жизни и страхом, карабкался, будто паук, дергая ногами. Вой двигателей, оказавшихся так близко, разрывал барабанные перепонки, сжимал череп акустическими тисками. Вибрация, казалось, сейчас превратит мышцы в студень, Матвей отчаянно закричал, словно крик мог ослабить это ужасающее давление, а машина начала подъем.
Отсюда можно было рассмотреть кабину, и она тоже не внушала оптимизма. Бронестекло двойной кабины — на самом деле слоеный пакет пластмассовых листов — помутнело от трещин, кое-где зияло сквозными пробоинами. Одна из панелей была забрызгана чем-то темным, и Матвей от души понадеялся, что это масло или гидравлическая жидкость. Но в любом случае престарелое детище советского военпрома летело. Плохо, медленно, чуть ли не хромая, раскачиваясь с борта на борт, теряя обломки вперемешку с искрами, но летело — подальше от проклятого острова.
Как ни странно, Матвею стало немного легче, хотя набегающий ветер казался ледяным. То ли адреналин и близость спасения подстегнули измученное тело, то ли диверсант уже перешел грань, за которой страдание теряет остроту, перестает восприниматься. Как у замерзающего, которому тепло на снегу. Вцепившись, словно клещ, в остатки крыла, Матвей понял, что винтокрыл летит не напрямую к берегу, а описывает широкий полукруг. Разумно, с учетом вероятности встречи с гонзагамо, полицией и оперативными группами униженного треста. Диверсант не знал, да и не интересовался, есть ли у вертолетчиков резервная площадка для посадки. Оставалось лишь надеяться, что есть, а если нет, то машина не разобьется при посадке экспромтом.
Сколько длился полет «мичуринец» не помнил, субъективно диверсант провисел несколько часов, объективно же полет занял минут пятнадцать. Множество раз клон готов был разжать пальцы и упасть в черную гладь моря, просто, чтобы все, наконец, закончилось. Но его останавливали упрямство и онемевшие руки. Время от времени восприятие совсем искажалось, и тогда Матвею казалось, что он уже умер и скользит, как бесплотная тень, над волнами, вопя от ужаса. А затем все кончилось.
Он не запомнил ни снижение, ни посадку. Только грохот, страшнейший удар и еще один удар, когда «мичуринец» все же упал на теплый асфальт и сломал руку. Это случилось как-то буднично и почти не больно, как зачеркивание еще одной клеточки в инвентарном списке травм. Матвей немного полежал, гадая, он уже умер, и мозг переживает последнюю вспышку сознания или еще нет. Судя по запаху и шуму — еще нет. Пахло типичной вонью трущоб, жженым порохом и бензином. Шумело как в брюхе у гигантского травоядного и еще повторялся ритмичный стук. Матвей застонал, повторил операцию, которая за эту ночь стала рутинной — мучительно скрипя зубами, попробовал встать.
