Юрий Фатнев - Ладья Харона

— Держись крепче за хвост, — посоветовал Экзюпери Замышляеву, — а то упадешь…

Он надвинул на глаза защитные очки, улыбнулся, и они полетели.

Сквозь прозрачные крылья мрачно синели дождевые тучи. Вспыхнула радуга, как отблеск улыбки… Многое Замышляеву было в новинку. До полета они успели переброситься всего несколькими фразами.

— Новая конструкция, — объяснил Антуан. — Кабина только для пилота. Эта серия называется «Ладья Харона»…

— При чем здесь Харон?

— Самолеты этой серии используются в основном на трассах сновидений. Также доставляют праведников в рай, а грешников в ад…

— Или — или?

— Нет, почему же… Есть для измученных душ вполне приличное место… Печаль Очей. Как раз между двумя конечными пунктами. Аэродрома там нет, но иногда я все же делаю посадку. Вместо колес у «Ладьи Харона» имеются лапы- присоски, позволяющие садиться где угодно.

Экзюпери добавил еще, что не стоит удивляться, если перед ним во время полета пронесутся какие–то картины его прошлой или будущей жизни, в том числе цветные клочья снов. Разрывы между ними объясняются просто — воздушные ямы…

Замышляева беспокоило не это. К разрывам в сюжете он относился с пониманием. Вполне терпимо. Сам использовал их не раз. Писать все подряд — скучища. Любой читатель окочурится. Лишь бы не сдуло встречным потоком воздуха и не закоченели пальцы, вцепившиеся в хвост самолета.

И все–таки пассажир был преисполнен благодарности к этому неугомонному французу, и после своей загадочной гибели не оставившего авиацию. Если бы не он… Страшно представить, что случилось бы с Замышляевым, если бы в свое время, кажется, еще в Гробске, когда он жил на квартире у Карповича, не попалась ему на глаза «Планета людей» Антуана де Сент — Экзюпери благодаря Саше Шалопаеву. Тогда бы он просто не знал ничего об этом летчике и писателе. Экзюпери никогда бы не явился ему, и Замышляев безо всякого выбора угодил в ад. А так он летит в Печаль Очей. Что это — город, поселок, туристская база или еще что- нибудь? Ладно. Узнает на месте. Только бы дальше от того, что у них произошло с Евой…

И собственная жизнь начала разворачиваться перед ним, как роман, существующий помимо его воли, вторгающийся без позволения автора в почти готовую рукопись о Содоме и Гоморре, разламывая ее на части, о которых он и не помышлял прежде. И только с началом не ладилось. Какие–то разрозненные фрагменты. Ах да, Экзюпери предупреждал… Воздушные ямы…

И предстало ему в некоей глубине, теперь близкой его глазам, древо.

Кривое и обшарпанное, с шелушащейся серой корой, оно росло в самом центре Иерусалима, неподалеку от того места, где оранжево пучеглазился в сумерках ресторан «А хули вам», основанный эмигрантами из Гробска.

Никто не обращал внимания на это древо. Может, его даже не было или являлось оно не каждому… Ежели попадалось кому–то на глаза и тот собирался его срубить, всегда что–нибудь случалось: сердечный приступ, топор валился из рук или просто оно забывалось… Город рос вокруг и становился невольной защитой ему, загораживая непонятное древо от возможных посягательств.

И вспомнил Замышляев: примерно лет шестьдесят назад или немногим больше, в сумерки элегантный молодой человек с блестящими глазами, одетый в белый костюм, остановился возле древа и, с опаской оглянувшись по сторонам, помочился на него. И ожила осина. И тридцать сребреников зазвенели на ней вместо листьев. И судорога прошла по телу висящего Иуды. Молодой человек, мгновенно вытянувшись почти вдвое, разжал петлю на горле предателя. Тело рухнуло в целительную лужу.

Петля раскачивалась в небе, хватая воздух полным ртом.

— Нечего прохлаждаться, — нетерпеливо похлопал молодой человек по плечу Иуду. — Есть дельце для тебя в чужих краях…

И превратился сам в Черного Кобеля с глазами огненными, а Иуду превратил в вошь. Завсегдатаи «А хули вам» или другого питейного заведения, находившегося здесь, как по команде, повернули головы к окну, за которым промелькнуло в воздухе некое длинное, темное тело, очерченное зеленым огнем, и скрылось во мраке. Они заспорили между собой, что это могло быть, и долго не могли прийти к какому–либо выводу.

— Перепились мы, братцы, до чертиков! — наконец уразумел один.

И все легко с ним согласились.

Лет десять–пятнадцать спустя предстал перед Господом Ангел с черным крылом.

— Передавали мне… Всуе вспоминаешь имя мое. Забыл, дескать, свое творение. Все, мол, держится на любви, а я… разбрасываюсь мирами… не уделяю прежним внимания… И потому торжествует Сатана…

— Да, — склонился перед Господом Ангел с черным крылом. — Мир держится на любви. И я готов на все, чтобы спасти твое творение.

— Что ж, — благословил Господь. — В путь! Вообще–то я собирался отправить двоих… Помнишь бомбардировку Содома? Ладно. Полетишь первым. С одним условием…

Он искал Анатолия Ивановича, которого звал про себя Не Тот Белинский или, сокращенно, Не Тот. Не Тот обещал выпустить его книгу. Может, не поздно включить в нее и эту рукопись… это, безусловно, гениальный роман. Чего стоит начало: «Люди жили не так. Люди творили зло. И прилетел на Землю Ангел, который хотел во все вмешаться…» Впрочем, это всего лишь первый вариант.

Замышляев прижимал локтем к боку ускользающую распухшую папку. В другой руке тащил осточертевшую пишущую машинку. Две руки были заняты. Так что он, как всегда, оказался беззащитным перед грозным миром… Будто крышку Сатана рванул — и полезла из мезозоя, из юрского периода биомасса… Особенно опасны кувалдоголовые, внешне напоминающие людей. Но только внешне. Они выжили его из Гробска, где у него был свой дом… Пускай не дом… Всего лишь шалаш на усадьбе Карповича. Когда все рухнуло, и шалаш — роскошь. Стояла в нем раскладушка, на которой можно было растянуться в полный рост. В изголовье сидел резиновый Зай Пискун. Он и сейчас с ним. Уши торчали из кармана рубашки. Так вот кувалдоголовые…

Послышался глухой стук, будто на реке забивали сваи… Замышляев заметался, ища укрытия. Опять прется какая–нибудь доисторическая скотина! Он замер как вкопанный за фанерным щитом, с которого улыбался генсек Порча у обширной карты Содомии. Буквы, танцующие на ней еньку–веньку, складывались в игривое слово «перестройка».

Земля заколыхалась под ногами, будто мимо протащили пятиэтажный дом. На том уровне, где должна была находиться крыша, узрел Замышляев громадную противную–препротивную змеиную голову с рыжими бакенбардами, как у главного редактора минского издательства «Гадюшник», затем детскую кроватку, болтающуюся на одном из хрящей, усыпавших спину чудовища. Сердце Замышляева зашлось: кроватка была такая, как у Алисы…

Внезапно динозавр обернулся — и улыбающийся генсек Порча исчез в его пасти. Глазки животного блаженно зажмурились в предвкушении удовольствия и вдруг выстрелили из орбит! Это случалось со всеми, пытавшимися переварить перестройку… На Замышляева чудовище и не поглядело, что его даже слегка уязвило. Он–то считал: по сравнению с генсеком Порчей что–то да значит. Уж не сама ли История прошествовала мимо, оказав предпочтение этому придурку?

Свалилось за горизонт кошмарное видение.

Замышляев оглянулся: так где же Питер?

Он брел по раскаленной пустыне. Газетная пилотка, свернутая из «Ленинградской правды», давно выгорела, была в рыжих подпалинах. Казалось: вот- вот задымится. Там и сям торчали какие–то одноногие пестрые птицы. Вблизи оказалось, что это зонтики. Он так устал от жары, что даже не удивился: откуда они среди песков? Но сообразил: это спасение. Он будет отдыхать под зонтиками и двигаться дальше. От зонтика к зонтику, глядишь, и до горизонта доберется, а там… На первом зонтике были нарисованы цветы. Они пахли. Он погрузился в сон. Зонтик сомкнулся, сжав спящую жертву. Распахнулись крылья, и зонтик полетел куда–то…

Спящий проснулся от ужаса. Взглянул вниз, и ему захотелось зажмурить глаза.

Под ним полыхал город. Вон Книжная лавка писателей. Ах, Софья Михайловна, извините. Выкуплю заказанные книги в другой раз…

А вдруг зонтик выпустит его?

Он потерял сознание.

Туман в глазах рассеялся. «Где это я?» — растерянно спросил он себя.

Он висел на Адмиралтейской игле. Одной рукой цеплялся за нее, другой — порывался дотянуться до кораблика, распустившего паруса на ее острие. Это ему никак не удавалось, и он снова и снова тянул руку вверх… чтобы о борт кораблика открыть бутылку шампанского. И правда, было бы кстати. Во рту пересохло… Но с другой стороны — положение его было не ахти. Пребывать всю жизнь в подвешенном состоянии — кому не надоест?