Наконец Замышляеву удалось избавиться от навязчивого рассказчика. Ни одному его слову он не поверил. Не такой человек Порча, чтобы сгореть с Империей… Рано или поздно вынырнет на поверхность, не здесь, так на другой планете, где понадобится опыт перестройки. Да и Гоморрия… Сколько добра для нее сделал, будучи президентом Содомии… Из шкуры лез, шкурой рисковал, величайшим шкурником прослыл… А все ради нее — Гоморрии. Разве не примет с распростертыми объятьями своего национального героя? Да ему цены нет!
Ботинки Замышляева захлестывала Нева. На коленях всхлипывала, вспоминая что–то страшное, подобранная где–то беспризорная гитара. Отрешенно глядя перед собой, он пел. Пел, не замечая, что огонь лизал уже край гитары, а струны перевил дымок. Слова были глупые, жалостливые, но выручала, как всегда у него в стихах, интонация. Многие пииты бесполезно исписывают толстенные тома, гоняются за яркими образами, так и не додумываясь, что главное в поэзии — интонация. Нет ее — ты не поэт, а член Союза писателей.
Мчались мимо люди, прогрохотал танк в такой опасной близости, что, казалось, раздавит поющего, но нет, он даже не шевельнулся. А песня выжила. Правда, к ней никто не прислушивался. Но выпала из безликой, слепой и глухой толпы голая девочка с флейтой. Остановилась. Прислушалась. Личико ее прояснилось. Огонь застлал лицо поющего — вспыхнула гитара. Он смахнул пламя в реку. Плыла горящая музыка по Неве, пока не пропала с глаз. Стала отчетливей беспомощность слов:
Нет, не спасу никого я от мглы.
Не укажу вам звезды путеводной.
Может, последнюю сказку Земли
Я расскажу вам сегодня…
Девочка поднесла флейту к губам, поймала мелодию…
Музыка прорывалась сквозь гудящее пламя, вопли, выстрелы. Потом оборвалась. И пропали Питер и Нева, и Ноев ковчег давно был в космосе, и только тогда кто–то наблюдавший эту картину, спохватившись, воскликнул с досадой:
— Опять части перепутал!
Белая ночь мраморной глыбой каменела над островами. Стальными когтями вцепился в них Питер. В кошачьем изгибе застыли бесчисленные арки, мостики с неподвижными фигурами одиноких прохожих. Кто–то из них курил и сделал движение, стряхивая пепел в канал, но не только сам окоченел, но даже пепел замер в воздухе, не в состоянии опуститься на воду. И сигарета в уголке рта не мерцала, не подергивалась нервным огоньком, а стыла ровным красным пятнышком, будто некто поставил здесь точку на всяком движении. В трамваях, в троллейбусах, в такси пассажиры пребывали в тех позах, в каких застал их этот час. Казалось, весь мир, боясь шевельнуться, позировал неведомому художнику. Обращал на себя внимание кучер в одеянии позапрошлого века. Он только что взмахнул кнутом, и это движение было сковано мрамором белой ночи. Летела тройка, не двигаясь с места. Жарко горел отблеск рекламы на гербе, распахнувшем орлиные крылья на дверцах. Одна лошадь повернула голову, косясь на колеса: они не двигались. Невидимый луч, несший из космоса иллюзию непрерывной жизни, застопорился на случайном мгновении, так как там, во вселенской глубине, Небесный Киномеханик задумался: стоит ли проецировать на эту заурядную планетку давно приевшийся ему фильм. И пока длилась пауза, создавалось впечатление: неощутимая прозрачная лава затопила город, и никогда ему не выбраться из нее, как мухе из янтаря.
Он ложился поздно: бардаки, рестораны, концертные залы, лектории были полны людей. Условимся так называть их согласно традиции, хотя я и не совсем уверен, что действие происходит на той планете, на которой находится читатель. Впрочем, ничего и не происходило. Проститутки как будто отключились от своих клиентов, забыв, что время — деньги. Официант, отвесивший поклон какому–то иностранцу, не мог разогнуться. О, у нас умеют гнуть выю перед чужаками… Музыкант, взявший ноту, тянул ее до бесконечности. Лектор застрял на слове «социализм» и непрерывно выплевывал его со сладострастием садиста.
Во всем городе стрелки часов не двигались. Наверно, о таком мгновенье мечтал великий Гете. Ветер не теребил афишу. Висеть ей вечно: «Сегодня в Доме писателя состоится творческий вечер поэта Л. В. Куклина».
И никогда здесь не выступят Иосиф Бродский и его соперник, любимец всех вождей Жора Говенько, не говоря уж о Замышляеве…
Наступил паралич времени.
У Академии художеств бездомный пес беспечно вскинул ножку, воспользовавшись, что сфинксы на набережной не обращали на него внимания. За этим благостным занятием и застала его вечность. Не она ли, материализовавшись, тонкой струйкой брезжила, осеняя угол здания?
Пожалуй, только умирающие могли радоваться неожиданной отсрочке. Впрочем, какая это была жизнь, если она остановилась на предсмертном стоне?
И в этот час безвременья по набережной вдоль Невы шествовали призраки.
Никто не ждал их, и вот они явились, чтобы смутить слабый человеческий разум, привыкший ходить в этом граде единственно правильной дорожкой банальной логики.
В их противоестественном шествии было что–то смутно беспокоящее: неясно было их число. То в белом мареве четко вырисовывались три силуэта, то их оказывалось пять, то группа увеличивалась до семи, то внезапно оставался один истукан, готовый в любой момент раздробиться на серию двойников. Но на самом деле они были разные. Содомляне давно научились их различать.
Они шествовали молча вдоль чугунной решетки, за которой немела Нева, не нуждаясь, видимо, в такой примитивной форме общения, как разговор. Все давно было ясно, согласовано между ними.
Одно было понятно наблюдавшим их: вот–вот должно произойти нечто, что оборвет затянувшуюся паузу.
Призраки исчезали так же неожиданно, как и появлялись. Будто кто–то переворачивал страницу, на которой они отпечатались.
Ожидание становилось невыносимым. К глазам навечно были приколочены буквы: «Сегодня в Доме писателя…». А на Обалденном проспекте у сосисочной имени демократа Хрящикова, съеденного живьем на заседании Парламента закоренелыми партаппаратчиками, неутомимый лектор долбил как дятел: «Социализм, социализм, социализм…»
Заведующий редакцией художественной прозы Лениздата перевернул последнюю страницу неряшливо перепечатанной рукописи и поднял глаза на младшего редактора, сидящего перед ним.
— Вы правы — бред какой–то. Но любопытно. Где этот Замышляев обитает?
— В Троцке. В Питере почти не появляется. Даже на собрания не ездит. Видел как–то в Книжной лавке. Взгляд — как у голодного волка. Но ничего не покупает. Видно, денег нет.
— Надо бы его позвать… познакомиться. Вам его книги прежде не встречались?
— Кажется, стихи выходили, когда он в Болванске жил. Или еще где–то. Слухи о нем разные. Якобы в психушке сидел за патриотическую поэму…
— Любопытно, — повторил заведующий. — Это нынче — как орден получить.
— Алло! Ты слышишь? Новость у меня! Новость! Нет, ты не волнуйся. Слушай как будто тебе все равно. А то обязательно что–нибудь уронишь или опрокинешь. Ведь я оторвал тебя от какого–то дела. Кормила Алису, да? Приготовилась? Представь — тебе начхать на… Нет, не разыгрываю. Действительно, потрясающая новость! Не тянуть кота за хвост? Это я нарочно так долго топчусь на месте, чтобы ты успокоилась. На днях получаю письмо. Откуда, думаешь? Из редакции. Предлагают приехать в издательство. Ну, сдал в магазин «Остров сокровищ» да «Князя Серебряного». Получил какую–то мелочь. Поехал. На Московском спрыгнул с автобуса — и на метро. Вылез у Гостиного. Это я по старой памяти так — названия все другие. Недавно даже на тупик Гидаспова наткнулся. Господи, какой скукой повеяло от стен… Чешу вдоль канала. Снег раскис. Слякоть. Газета под ногами валяется со стихами Кушнера. Гляжу. Боже мой, посвященные памяти… Как? Его уже нет? Вернули из ссылки, убедившись, что после их леченья он обречен? Ай да великий гуманист генсек Порча… Ну, поднимаюсь в Лениздате на пятый этаж. Кабинет 518. Ввалился. А там разговор с автором. Почем я знаю? Их тут… 430 человек. Не Стругацкий. Послонялся по коридору. Через минут пять заведующий кличет: «Товарищ Замышляев?» А там кроме него еще редактор. Вась Васевич. Деликатный на вид человек. Не Тот Белинский и говорит… Ну, кто еще, как не заведующий? Так вот — книгу мою о Содоме обещают в план поставить. В мае. На следующий год. Раньше Болванск отделится от Содомии, чем книга выйдет? Я тоже так думаю. Но все–таки… Сюжет? Действие происходит в библейском Содоме, в современной Содомии и в пакостном городишке возле нынешнего Питера, загаженном людскими и скотскими нечистотами, где далеко за полночь мимо моих судорожно всхлипывающих окон величественно катится несуразное многоголовое чудовище по имени Гы — Гы-Гы, возвращаясь с дискотеки, где день и ночь хрипят и хнычут гнусавые магнитофоны, будто мотают на кулак бесконечно длинную и тоскливо–зеленую соплю; где нищие пенсионеры никак не могут сообразить, куда улизнул из–под самого носа грезившийся им всю их идиотскую жизнь коммунизм; где люди средних лет — алкаши и жулики; молодежь — дебилы и наркоманы; дети спившихся выродков нюхают порошки, делающие их убогонький мозг и совсем пустым; где родители — нищие духом, и единственное наследство, которое они могут оставить своим недоразвитым отпрыскам, — свой гнусный опыт лизанья ответственных задниц. А власть с маниакальным остервенением ворует, ворует, ворует! И хочется атомной бомбой прихлопнуть это безобразие, туго спеленатое очередями в один потный, смердящий, матерщинный ком, то бишь в общество развитого социализма.
