Глава 6
Успокаивали, кто как мог. Геремор гладил по руке и шептал что-то ласковое. Глазастый Олло углядел, где Наташа брала воду и, немного повозившись с хитрой трубой, поднес наполненный до краев запотевший стакан. Гиллигилл вскарабкался на стол и одну за другой сбрасывал на пол чайные ложки, отчего кухня наполнилась пронзительным звяканьем.
Когда девушка перестала всхлипывать, Геремор помог ей усесться на табуретку, а сметливый Олло сварил еще кофе. По душевной щедрости он не пожалел заварки и напиток лениво вытекал из медной турки, будто загустевшая сметана.
– Ну, ну, – ласково приговаривал Геремор, пододвигая Наташе чашку с адским варевом. – На, выпей, сразу полегчает. Не хочешь рассказать, что произошло? Чем тебя напугала эта красная штуковина?
Затаив дыханье, Олло внимательно следил – понравится ли его напиток хозяйке. Девушка поднесла чашку к губам, сделала большой глоток и поспешно поставила чашку на стол – столь поспешно, что всколыхнула маленькое черное цунами, выплеснувшееся на скатерть. «Не понравилось» – решил Олло – «Жидковато».
– Так что же? – не отставал Геремор. – Рассказывай. Если какая опасность, мы и помочь можем.
В ответ девушка сердито махнула рукой.
– Гера, не до шуток сейчас. Уж вы-то мне точно не помощники.
– Ты расскажи, – повторил Геремор, – а мы сами решим.
Наташа не ответила. Она неподвижно сидела на табуретке, ссутулив плечи, уставившись в пространство невидящим взглядом – точь-в-точь птица, застигнутая в степи проливным дождем.
И все же ей настоятельно требовалось выплакаться. Наташа поднялась со своего места и подсела к одетому в юбку Олло – в поисках понимания и утешения. Эльф, которому ни разу не приходилось исполнять роль задушевной подруги, постарался придать своей физиономии соответствующее ситуации скорбно-сочувственное выражение.
Взглянув на него, Геремор чуть не прыснул: выражение лица Олло напоминало виноватую и несколько отрешенную мину размышляющего о бренности жизни кота, которого за шкирку оттаскивают от кринки со сметаной.
Наташа же была слишком поглощена своим несчастьем, чтобы замечать физиономические странности гостьи.
– Что стряслось, подруга? – промычал Олло.
– Моего жениха похитили, – тихо ответила Наташа.
Геремор бросил на приятеля сокрушенный взгляд. Мысль о сопернике жгла огнем его чувствительное сердце.
– Как это похитили? – опешил Олло. – Дубиной по башке и в мешок что ли?
– Олло! – повысил голос Геремор и беспокойно покосился на Наташу. – Думаешь, что говоришь?
Однако девушка оставалась совершенно безучастной. Она сидела, закрыв лицо ладонями, и тихо плакала.
– Но как его похитили? – не унимался Олло. – И зачем? И кто?
– Те люди. Снова появились год назад. И следили. И за мной и за Мишкой и за бабушкой. Это из-за них меня в КПЗ посадили. Я перепутала… думала – один из них, огрела сумкой несколько раз… она тяжелая… а это посторонний мужик оказался. А ночью они и в КПЗ пришли. Я так испугалась! Хорошо, вы оказались рядом, помогли сбежать. Я правда того дядьку бить не хотела. Я просто от страха… Я их боюууусь!
Она разрыдалась.
– Да что за люди-то? Что значит «снова появились»? Они и раньше вам угрожали? Кто они? – наседал Геремор. Он снял с крюка полотенце, подал девушке. Наташа вытерла слезы.
– Не знаю. Я их только раз видела – ночью, в обезьяннике.
– Так откуда же ты знаешь, что за вами следят?
– Чувствую! И бабушка чувствует! И еще раньше они появлялись. Давно…
Девушка снова заплакала.
Эльфы переглянулись. Олло обвел широким жестом кухню, разумея под этим весь здешний мир, и выразительно покрутил пальцем у виска. В ответ Геремор лишь отмахнулся. Когда дело касалось женских несчастий, он становился необычайно серьезен.
– Давай начнем по порядку, – повернулся Геремор к Наташе. – С самого начала. Когда и как все началось? Да успокойся же ты!
Последний окрик подействовал и девушка, утерев слезы, начала рассказывать.
Впервые таинственные субъекты появились в семейной истории еще во времена Наташиной прапрабабушки.
Случилось это летним вечером в уездном городе, затерянном в оренбургских степях. Анна Ивановна Тьмушина, тогда еще не прапрабабушка, а всего лишь двадцатилетняя красавица брюнетка, выступала в цирке шапито с сеансами ясновидения в номере, придуманном ее отцом – местным мещанином.
Тьмушин Иван Парфенович, папаша Анны Ивановны, обладал двумя талантами: умел легко зашибить деньгу и столь же легко умел эту деньгу пропить, причем второму таланту уделял куда больше времени и сил, нежели первому. Его дочери, после смерти матери оставшейся на попечении отца, грозила бы самая жалкая участь, не обнаружь он в восьмилетней девочке поразительные способности.
Вдруг выяснилось, что Анечка умеет передвигать предметы, не касаясь их, одной лишь силой взгляда; в гневе может выстреливать глазами огненные шары, взрывающиеся с гранатным треском; а совсем уж разбушевавшись, подниматься над землей на три-четыре вершка и висеть в воздухе с развевающимися черными волосами, точь-в-точь маленькая фурия.
Невероятный нюх на денежные дела, обострявшийся у Аниного папаши всякий раз, когда в доме кончалась выпивка, пробудил в нем дремавшие до поры учительские наклонности, и вскоре дочка научилась проделывать свои фокусы при любом настроении. Со временем к ее талантам прибавилось ясновиденье.
В десять лет, под именем Сивиллы Дельфийской маленькая Аня дала первое представление на публике в доме городского врача господина Зайцева. В двенадцать стала известна на всю губернию, а к двадцати объездила с цирком пол-России – от Петербурга до Самары.
В тот вечер, когда появились страшные незнакомцы, маленький цирк на окраине ломился от посетителей, что случалось не так уж часто. Старые деревянные скамьи натужно кряхтели, сквозь дыры в латанном-перелатанном шатре глазели те, кому не посчастливилось оказаться внутри.
Все номера публика встречала восторженным ревом и оглушительными овациями. Даже видавшие виды цирковые лошади вздрагивали от шума и испуганно фыркали.
Но когда на край арены ступила Анна Ивановна, публика встретила ее гробовой тишиной. Ни приветственных криков, ни аплодисментов, ни даже обидных свистков и улюлюканья, обычно доносящихся с галерки. Свет погас. Лишь луч прожектора, падавший из-под купола, выхватывал из мрака хрупкую темноволосую фигурку циркачки.
Анна Ивановна передернула плечами и оглянулась в слабой надежде увидеть отца, который, когда был трезв, исполнял в номере роль ассистента. Однако папаша провел весь день с каким-то старинным приятелем и вряд ли был способен выбраться из фургона до утра.
Впервые в жизни девушка испугалась публики. Дрожа всем телом, она дошла до центра арены, уговаривая себя сделать шаг, другой и еще шаг и не умчаться прочь от этого зловещего молчания.
Казалось, публики нет, людей заменили странные личины, бесовские куклы, кем-то, с непонятной и страшной целью, рассаженные на скамьях.
Анна Ивановна стояла неподвижно, выхваченная из мрака ярким конусом света, и этот конус представлялся ей зыбкой крепостью, спасающей от смертоносной тьмы и притаившихся в ней чудовищ. Они прятались где-то там, за границей освещенного круга и терпеливо ждали своего часа.
От напряжения девушка едва не теряла сознанье и лишь неимоверным усилием воли заставляла себя удерживаться на ногах. «Стой, держись, стой» – умоляла она себя – «Это все бред, я брежу. Сейчас пройдет. Пора начинать. Это бред». Нужно было сделать что-то простое, обыденное, чтобы развеять проклятое наважденье.
Анна Ивановна выдавила некое подобие улыбки – трясущиеся губы отказывались повиноваться. В привычном жесте вскинула руки, приветствуя публику… И вдруг прямо перед собой во тьме различила два огромных фосфоресцирующих глаза и почувствовала тошнотворный запах гниющего мяса. Глаза медленно приближались, покачиваясь из стороны в сторону – будто их обладатель сильно хромал.
