некие общины и свои неписанные правила.
В низовой внутрелагерной иерархии, самой крупной и самой влиятельной, по понятным причинам, была еврейская община. За еврейками было численное преимущество, у них была информация, многие из них знали немецкий язык, а ещё им было нечего терять, они заведомо знали и чувствовали, что все здесь умрут.
Следом шла, вторая по численности - польская, если можно так сказать – диаспора, ну а дальше уже так, незначительные группки, которые в основном формировались по барачному типу, то есть, в каком лагерном бараке живут, там общаются и кучкуются. Были конечно небольшие этнически группы цыганок, француженок –бельгиек, женщины с Балкан и даже Греции, но всё это несущественно.
Женский коллектив, само по себе явление сложное и своеобразное, а большое скопление женщин, доведенных до крайности и отчаяния умножает это всё в геометрической прогрессии и возводит в абсолют. Каждый день приходилось сталкиваться с подлостью, предательством и низостью, а лагерный режим и издевательства немцев превращали это…знаете я даже не найду слов.
К нам, женщинам, прибывшим из Союза, отношение было не просто настороженное, а скорее неприязненное. Во-первых, они не знали чего от нас ждать, были наслышаны о нашем своенравном и упрямом характере, они все боялись, что мы и здесь начнём бастовать, саботировать лагерную трудовую повинность, чем ещё больше обозлим и без того озверевших немцев. Были опасения, что из-за наших выходок будет отдуваться весь лагерь и подвергаться постоянным экзекуциям со стороны администрации.
Еврейки боялись, что с нашим появлением они получают ненужную им конкуренцию, притязания на лидерство и внутрилагерную власть. Мне что сейчас, что тогда, было горько и смешно от этого абсурда, какая может быть конкуренция, когда мы все ходим по плахе и барахтаемся в одной навозной яме на грани существования и смерти?
Но тем не менее, реальность была такова, в нас они видели больше неподконтрольных им соперниц, нежели подруг по несчастью и им было совершенно начихать на то, что мы часть великого народа, который всё ещё борется с нацизмом, борется за всех них кто сложил оружие и прогнулся, борется за их же право на жизнь. Про нас говорили не иначе, как «эти русские бабы…».
Но нам тоже было побоку их мнение, повидали всякого, раньше думали, что дальше фронта не пошлют, а оказались в преисподней. Чего уже бояться? Уж явно не шёпота за спиной и косых взглядов таких же смертниц из соседнего барака.
У нас был ряд преимуществ, у нас было то чего не было у них, нас помотало про шталагам, по пересылкам, и большинство девушек уже как никак, но были знакомы, коллектив был слажен. Если всё это лагерное братство боялось друг друга, и не доверяло своим же соседкам по деревянным нарам, то мы друг другу верили, у нас было фронтовое прошлое, была армейская выправка. Нам, в каком-то плане, было легче, чем тем же рафинированным француженкам и другим женщинам, которых вырвали и бросили сюда из гражданской жизни.
Надежды на то, что нам дадут спокойно здесь умереть, были пустыми, как и наше здесь существование. Даже ту гадость из опилок, которую здесь называли хлебом и воду, чуть забеленную мукой, которую здесь издевательски называли – суп, нужно было отрабатывать.
На лагерной фабрике «Равенсбрюка» отшивалось до 80% формы для СС, а также здесь было развернуто крупное производство фирмы «Сименс», мы были обеспечены каждодневной и изнурительной работой на износ.
Как бы не была сильная наша жажда и стремление к борьбе и непокорности, но немцы быстро остудили наш пыл и мысли о саботаже. Наше появление пришлось на весьма знаковую страницу в истории этого кошмарного места. Мы застали конец, так называемой, польской диаспоры. Конец февраля и начало марта 1943 года пришлось на массовые расправы немцев над женами бывших польских военнослужащих и государственных чиновников. Их стреляли на окраине лагеря, мы целыми днями слышали выстрелы, а иногда и видели сами расстрелы.
Немцы даже и не думали таиться, они смаковали и бахвалились, они хотели, чтобы весь лагерь видел, что их ждёт. Тогда в начале 1943 года применение газа в «Равенсбрюке» было ещё не частым явлением, газовые камеры установили уже в конце сорок четвёртого, а тогда у эсэсовцев в ходу были смертельные инъекции и пули.
Польки падали в длинный ров, некоторые успевали на прощание что-то крикнуть, а другие улыбались и прикладывали пальцы ко лбу, как будто поправляли воображаемую польскую «конфедератку», такую форменную армейскую фуражку, какую носили их погибшие мужья. Зрелище, которое не забыть никогда. Извините…не могу сдержать слёз (Илона плачет…)
Постепенно нам «этим русским бабам» удалось переломить местные лагерные нравы, наш барак стал примером спаянности, верности и взаимовыручки. Если до этого все остальные просто существовали и опускались до уровня животных,
