Внезапно Ганьским овладел гомерический смех. Он смеялся до слез и не мог остановиться.
— Позвольте полюбопытствовать, кому обязан за столь возбуждающий аппетит запах маринада? — обратился ученый к успевшему вернуться с охапкой хвороста Шнейдерману.
— Обеспечением сегодняшнего мероприятия занимался Виктор Валентинович, — сообщил тот.
— И смею предположить, без шашлыка сегодня не обойдется. Великолепно! — заключил Аполлон Юрьевич.
— Что «великолепно»? — не понял собеседник.
— Великолепное чувство юмора! Вы, случаем, не юморист? — крикнул Аполлон Юрьевич хлопотавшему возле машины Вараниеву. — Потрясен изысканностью вашего тонкого юмора!
Ответа не последовало. Похоже, Виктор Валентинович был так сильно сосредоточен, что просто не услышал обращенного к нему восторга.
— Простите, но я не понимаю, в чем вы увидели юмор? — с неподдельным любопытством спросил Шнейдерман.
— Неужели? Нет, нет, я не верю вам! — продолжал хохотать Ганьский.
Озадаченный Шнейдерман закинул растопыренными пальцами наверх густую копну кудрявых, слегка тронутых на висках сединой волос. Пока он прокручивал в коре головного мозга бог весть какие предположения, вернулся Вараниев.
— Позвольте, Виктор Валентинович, пожать вам руку! — Ганьский обратился к нему: — Потрясен, право, потрясен! Феноменальное чувство юмора!
— Не понимаю, о чем вы? — удивился куратор партии.
— Полноте, уважаемый! Вы печатаетесь? — вполне серьезно задал вопрос ученый. — Я имею в виду как юморист.
— Не приходилось, — ответил Вараниев.
Надо заметить, что бывший комсомольский работник отчасти слукавил: он печатался, и неоднократно, в городской газете «Краснеющая молодежь» и в районной «Колеёй Ильича».
— То есть, если я правильно понял, вы настаиваете на том, что человек, не обладающий отменным чувством юмора, мог додуматься захватить мясной шашлык, отправляясь на рыбалку? — уточнил Ганьский.
Только теперь Вараниев и Шнейдерман поняли, что так удивило ученого. Первый не нашелся с ответом, а второй простодушно заявил, что гарантии улова никогда нет, а есть ведь надо, к тому же на природе, да еще у воды, аппетит усиливается.
Боб Иванович развел костер, а Виктор Валентинович стал разделывать рыбу. За суетой они позабыли о Еврухерии, к которому некстати вновь вернулись мысли об Ангелине Павловне. Макрицын сидел грустный, ему было не до поплавка. Неизвестно, как долго просидел бы он в таком состоянии, если бы Шнейдерман не окликнул его. Еврухерий вздрогнул от неожиданности, поднялся и направился к биваку.
— Чего помочь надо? — спросил он, подойдя к костру.
Боб Иванович ответил, что почти все готово, пора уху варить, и попросил Макрицына зачерпнуть воды в котелок.
Выполнение поручения не заняло много времени, но результатом Шнейдерман остался очень недоволен:
— Макрица, черт возьми, ты что принес?
— Что просил, то и принес, — ответил ясновидящий.
— Как ты думаешь, для чего я просил воду? — спросил Боб Иванович.
В голосе Еврухерия появилось некоторое раздражение:
— Я не думал «для чего». Ты попросил воды принести — я принес.
— Вот именно, что не думал. А если бы думал, то не принес бы половину котелка песка и мусора, — отчитал товарища по партии Шнейдерман.
Макрицын пошел на обострение:
— Да где же я тебе другую-то разыщу? Тут колодцев и родников нет.
— Тьфу ты… — сплюнул с досады Боб Иванович, вылил воду и направился к берегу. Там разулся и ступил в воду.
— В яму не провались! — крикнул Вараниев. Шнейдерман зашел по грудь и остановился. Макрицын и Ганьский наблюдали.
— Чего он стоит, Полоша? — удивился ясновидящий.
Ганьский ответил без промедления:
— Ждет, когда муть осядет, надо полагать.
Через несколько минут Шнейдерман зачерпнул воду и вышел на берег.
Тем временем Виктор Валентинович разобрался с рыбой, расстелил клеенку, поставил миски, разложил ложки. Последней на импровизированном столе появилась водка. Рыбаки уселись, и Боб Иванович предложил выпить для затравки, пока уха еще не готова. Не раздумывая, произнес тост за знакомство с человеком, который, как он выразился, «кажется умным и знающим много». Ганьский поблагодарил за добрые слова и следующий тост произнес сам:
— Друзья! Мы, присутствующие здесь, вышли из прошлой эпохи и вошли в настоящую. По законам развития общества черная полоса должна смениться белой. Выпьем за то, чтобы в сей порядок никогда не попала полоса красная.
Наступила пауза.
Выпили. Закусили. Налили. И снова Ганьский попросил слова.
— С вами, уважаемые, я познакомился сегодня и весьма рад. С Еврухерием имею удовольствие быть в приятельских отношениях не первый год и ничего плохого от него не видел. Я хочу выпить за то, чтобы он никогда не перешел в разряд плохих людей. Открою вам секрет: Еврухерий попал в коммунистическую группу, а там хороших людей не может быть по определению. Выпьем за то, чтобы Макрица одумался, а наше поколение было последним из тех, которые застали коммунистическую эпоху!
И Ганьский опрокинул пятьдесят граммов. Шнейдерман поперхнулся, Вараниев оторопел, Еврухерий выпил. Боб Иванович заметил, что важен не тост, а качество водки, и поинтересовался, чем коммунисты так насолили ученому.
Но Ганьский тактично перевел разговор в другое русло:
— Река, рыбалка, костер, уха… позже еще и закат, ночь, а мы про политику… Диссонанс, друзья. Прошу прощения, что затронул эту тему. Вода и Огонь — слуги Стихии и Романтики. Это — Поэзия.
— Я что-то слышал такое, про ночь и костер, — поддержал беседу Вараниев.
Ганьский прочитал:
Мы с тобой у костра,
Почему же так грустно нам?
Ночь кладет берега
Силой в ложе прокрустово.
— Да, да, именно это я пытался вспомнить. Кто автор?
— Александр Залп, — сообщил ученый.
— Иностранец? — удивился Виктор Валентинович.
— Москвич. Коммерческих изданий нет. Известен лишь в узком кругу, — пояснил Ганьский.
— Где же я мог прочитать его стихи? — удивился Вараниев.
— Сомневаюсь, что вы его стихи когда-либо читали, уважаемый Виктор Валентинович, — ответил Аполлон Юрьевич.
— Ну как же?! Ночь, костер, берега… и еще там, кажется, животные какие-то, волки или бобры, — доказывал Вараниев. — А вы его где читали?
— Он мой хороший приятель. Недавно подарил свой сборник, вышедший совсем небольшим тиражом. Я прочту четверостишье из стихотворения другого автора. Возможно, вы имели в виду именно его.
Костер заката краскою багряной
Раскрашивает зеркало реки.
И метит кровью берег волк-подранок,
Ему не выжить — раны глубоки.
Вараниев возразил, мол, это точно не то, и заметил:
— На свадьбу к дочери свояка ездил в деревню, там и слышал. Но точно не помню — пьян был.
Ганьский призадумался. Затем уточнил:
— То есть вы не читали, а слышали?
— Выходит, так, — согласился куратор партии.
— Смею предположить, услышанное вами было спето, — продолжал ученый.
— Может быть, — не стал возражать Виктор Валентинович. — И еще там словечки ругательные были.
— Думаю, вот что из фольклора вы пытаетесь вспомнить, — уверенно произнес Ганьский и прочитал:
Мы с миленком на закате
У реки костер зажгли.
До утра нам дров не хватит —
Их попи……ли бобры.
— Точно! — воскликнул Вараниев. — Это самое!
— Отлично, разобрались, — удовлетворенно констатировал Ганьский.
«Ну и фрукт!» — подумал Шнейдерман.
— Вы поэт? — удивленно спросил Виктор Валентинович.
— Нет, нет, совсем нет, — мягко ответил Аполлон Юрьевич.
— Критик? — не сдавался оппонент.
— Я — ученый, — с чувством собственного достоинства произнес Ганьский.
— По литературе? — проявляя настойчивость, выпытывал Вараниев, косо глянув на Макрицына, безучастно слушавшего диалог.
— Биохимия, генетика. Все остальное — хобби, не более того, — пояснил Ганьский, наливая очередные пятьдесят граммов.
Удовлетворенный ответом, Вараниев взял ложку, зачерпнул из котелка уху и результатом дегустации остался доволен. Затем полюбопытствовал:
— А вы все стихи знаете, что на русском языке написаны?
Ганьский засмеялся и, выпив без тоста и не закусывая, ответил:
— Нет на свете человека, знающего все стихи. И никогда не будет даже читавшего все стихи, изданные в стране. Это физически невозможно, поверьте. Именно фи-зи-чес-ки, — медленно произнес ученый. — Причем я говорю о стихах, написанных поэтами.
