…Болезнь всегда имеет свой запах, особенный, ни с чем несравнимый. Такой душный и тяжелый, с кисло-сладким привкусом тоски и боли. Я замерла, с порога ощутив этот запах. Потом, спохватившись, аккуратно прикрыла дверь.
— Привет, – сказал с кровати охотник. Я шагнула поближе. Выглядел Тадеуш скверно. Он и без того после подвала сделался бледным, как свечка, а теперь кожа приобрела тяжелый землистый оттенок и пошла лихорадочными пятнами. Длинные волосы рассыпались по подушке, сухие и тонкие, как прошлогодняя трава.
— Привет, – отозвалась я, встревоженно нюхая воздух. – Ты плохо себя чувствуешь?
Вопрос повис в воздухе, а Тадеуш скорчился в приступе кашля. Я кинулась щупать ему лоб. Тридцать восемь, не меньше…
— И давно ты так? Открой-ка рот.
— С недельку… зачем?
— Открой, тебе говорят. Горло красное…
— Ты мне челюшть вывихнешь, – упрекнул охотник, смирившись, похоже, с медосмотром.
— Да закрывай уже. Ой.
— Чего? – Тадеуш щелкнул челюстью, возвращая ее на место.
— Лимфоузлы расширены.
— Слушай, ты можешь говорить нормально? Я тебя не понимаю.
— Могу, – согласилась я. – А давно ты так кашляешь?
Охотник честно задумался.
— Давно.
— Дай, хоть проветрю. – Я, поднявшись, подошла к окну, с усилием раздвинула тяжелые плотные шторы и открыла ставни – в комнату потоком хлынул теплый весенний свет и вкусный талый воздух, разметав застойное болезненное марево. – А то как пойдет вторичное заражение…
— Я же тебя просил, – грустно донеслось от кровати.
— Извини. Я пойду, поищу Растмиллу. Тебе что-нибудь нужно?
— Например?
— Что-нибудь. Хочешь, чаю тебе принесу? С ромашкой.
— Не надо, – отказался Тадеуш. Кажется, свежий воздух придал ему сил, и он приподнялся.
— Могу спеть что-нибудь.
Охотник уставился на меня с научным интересом в глазах. Ветер всколыхнул шторы и запутался в его волосах. На свету они отливали гречишным медом.
— Вот, все смотрю-смотрю на тебя, и никак понять не могу: почему ты такая чудная? – Слова у него складывались лучше, чем в самом начале нашего общения. Наверно, он подсознательно копировал манеру собеседника. Спасительный конформизм – естественный эволюционный инстинкт. Я тоже тянулась за талантами Растмиллы, детской чистотой Ниллияны, сильным характером Дольгара и неординарным умом Патрика.
Я обернулась от двери.
— Почему это я чудная?
— Вот и я говорю.
— Да нет, с чего ты так решил?
— Очень просто. Ты все крутишься вокруг меня, ходишь постоянно. Почему? Я тебе никто.
И вот тут я крепко задумалась. По-настоящему крепко. Я-то знала ответ, но вот, как ответить так, чтобы Тадеуш понял – совершенно не имела представления.
— Ты же меня спас тогда, от Ришцена.
— Так, это когда-а было…
— Ты же меня спас, – увереннее повторила я. – Зачем ты это сделал?
Охотник удивился.
— Да я всего-то пару слов сказал. А ты – в тюрьме со мной ночевала, потом лечила, потом спасала от собак. А кого спасала? Чужого.
Мне вдруг сделалось странно: грустно, и одновременно весело. И я легко улыбнулась. Какие же мы все-таки глупые, люди. Какие наивные. И такие разные…
— Я ведь человека спасала. По справедливости. Пока, Тадеуш. Я еще зайду.
Растмилла пообещала сделать лекарство. Тадеушу она симпатизировала и жалела. Мой предварительный диагноз заключался в обыкновенной простуде, но исключать другие варианты все же, не следовало. Без привычных средств диагностики было тяжеловато, но врач на то и врач, что не просто так десять лет в институте штаны просиживал и в интернатуре на побегушках плясал. Самую нежелательную мысль я гнала как можно дальше, а она не желала отгоняться, и все лезло настойчиво в уши страшное слово.
«Туберкулез». Бич Средних Веков – туберкулез, или, как тогда говорили, чахотка. Успокаивало меня только то, что заболевание носит вирусный характер, а больных, с которыми мог контактировать Тадеуш, у нас не было. О носителях я старалась не думать. О коровах тоже. Впрочем, если бы заболели коровы – заболели бы все, а не только Тадеуш. А вот, если учесть, что из всех обитателей цитадели у него самая низкая сопротивляемость… Дольгар-то в подвале не торчал, со злостью подумала я.
Патрика долго искать не пришлось – он сидел на кухне и развлекал поваров пошловатыми простецкими куплетами. При виде меня шут весело помахал рукой, и я, улыбнувшись, прошла в круг света.
— Что угодно госпоже? – улыбнулся мне старый знакомый поваренок, болтая ногами.
— Госпоже угодно украсть у вас музыканта. Патрик, можно с вами поговорить?
— Только если тихо, у меня уши чувствительные. – Шут отложил лютню, поглядел на меня и мигом посерьезнел. Похоже, вид у меня был встревоженный.
Мы вышли из кухни и неспеша двинулись вдоль тесного служебного коридорчика. Здесь приходилось идти друг за другом, и разговаривать было неудобно. Правда, как и все на этом свете, коридорчик вскоре закончился, и я вслед за Патриком поднялась на ветреную галерею.
— Чем могу помочь, госпожа? – буднично осведомился шут – настолько буднично, что с первого выстрела попал в яблочко. Ему, конечно же, удалось меня задеть безо всякого труда.
— Чего это я госпожа?! – немедленно обиделась я. – Я думала, что мы товарищи!
— Товарищи не «выкают», – невозмутимо проинформировал Патрик. Я открыла рот, передумала, снова закрыла. Уел. Вот так вот, взял и уел.
Я остановилась. Он тоже. Понадобилось с полминуты чтобы заметить, что шут улыбается. Дружески так, и совсем необидно.
— Вы меня на семь лет старше, – крайне смущенно пробормотала я.
— А вы меня на семь поколений благородней. Госпожа.
— Хватит! – Я, смущаясь, сунула руки в рукава. – Я поняла.
— Я рад, товарищ. Так, что у тебя за проблема?
— Види… – я, осекшись, решила избегать количественных окончаний, – тут такое дело. Мне нужна консультация специалиста.
Шут присвистнул.
— Ах, вот, как. И в чем же я такой специалист, что ко мне за консультациями ходят?
— В медицине.
— Княжна-а… – Шут, раскинув руки, откинулся на перила галереи. – Ты видела в моих руках оружие. Видела убийства. Какой я, к черту, спаситель жизней? У меня, знаешь ли, менее эпичная специализация.
— Для неблагородного ты слишком грамотно разговариваешь.
— Виноват, исправлюсь.
Я подошла и облокотилась на перила, глядя на грязный двор. Внизу легкой грациозной рысью бежала по периметру левады соловая кобыла. Я вдруг подумала, что ей лучше, чем мне, хотя мы, вроде как, на равных. Она тоже живет в чужом доме, но ее это не беспокоит. Это только нам, людям, все вечно не так. Вспомнились слова Дольгара замужество за лордом – почет и жизнь. Сытая и спокойная жизнь. Будешь в замке жить, есть каждый день и спать на перине, сказал Тадеуш. Чего в этом плохого? Ну, как тебе, охотник? Живешь под защитой крепостных стен, спишь на кровати и ешь каждый день. И сам не рад. Комфортабельная тюрьма с трехразовым питанием оказалась тебе не по нутру. На свободу захотелось. На волю. Спать на земле с ножом в обнимку, выживать – жить. Это и есть жизнь – борьба за каждое ее мгновение. Настоящая жизнь, полнокровная.
А здесь зато тепло и удобно. Нравится? Нет, потому что ты человек. А вот лошади – ей плевать. Лошадь разумнее. Хотя, откуда мне знать, что там в голове у лошади…
Соловая вскинула морду и коротко заржала. Она тоже чуяла приближение весны.
— Ты же вылечил меня тогда. Ты разбираешься.
— Не настолько. – Шут прищурился на пока еще холодное солнышко единственным глазом. – Ты меня переоцениваешь, княжна.
— Я не княжна.
— А я не врач.
— Ты повторяешься, – заметила я.
— Нет. Всего лишь использую проверенные методы.
— Язва.
— У кого? Или что похуже?
— Серьезно. Охотник заболел.
— Неудивительно. И что ты думаешь?
Свежий ветерок гладил руки и ласково перебирал волосы. Уходить с галереи не хотелось.
— Я думаю, простуда... надеюсь, что простуда. У него высокая температура и сухой кашель. Глубинный такой, сильный. Я бы предположила еще воспаление легких…
— Или что похуже, – тихо завершил Патрик. – Ну, и чего ты от меня хочешь? Чтобы я его осмотрел?
— Ну… да, – осторожно кивнула я.
— И ваши с ним желания совпадают? – коварно уточнил шут. Я прикусила язык и расстроилась окончательно. Что верно, то верно – Тадеуш на дух не переносит обитателей замка, включая слуг. Воспринимает их как тюремщиков. Он ведь никого, кроме меня, к себе не подпустит.
— Подсыплю ему снотворное, как вы в Растмиллой подсыпали мне, – буркнула я. Патрик даже выпрямился.
