Глава сладостная, посвященная деликатности, полному собранию сочинений П. С. Когана и зубоврачебному креслу.
Берег моря.
Где я?
Стоп!
Вкусный,
сладкий запах сдоб…
Изменили
мне силенки,
устаю,
устаю!
В поле
сахарной соломки
я стою.
Я ж
не сладкого искал…
Сколько
сахара-песка,
что за розовая ваза!
Ах, как пенится
у скал
Море
Клюквенного Кваса.
Золотятся пески —
самый лучший
бисквит!
Горный
тянется хребет —
чистый, радужный шербет!
А в долине,
вдали,
но отсюда
недалек —
разноцветный
городок
в бонбоньерке
залег.
Белосахарных палат
расцветают купола.
— Заходи,
стар и млад,
хочешь,
кушай мармелад,
хочешь,
губы шеколадь,
наряжайся
в маки, —
хорошо
щеголять
в серебряной
бумаге!
Посмотри
на домик тот,
это — торт.
Ну, а это
фортепьяно
сделано
из марципана.
Гуляют
ангелочки —
на плечах
кулечки,
в обертках,
как шейхи,
раковые
шейки.
Прямо, прямо
нет спасенья!
От соблазна
плачет Сеня.
Ах,
он бы съел
ну хотя бы
монпансье.
Посредине города,
неширок и короток,
домик
из печеньица,
а оттуда
голосок,
словно
ананасный сок:
— Мое вам
почтеньице!
В райские
кущи
заходите,
скушайте
абрикоску,
сливку,
вишневую
наливку.
Не стесняйтесь,
заходите!..
Сеня,
слюни вытерши,
видит:
Главный Кондитер
с Главною Кондитершей.
Сколько, сколько
сладостей!
Где ж это
кончается?
У Сенечки
от слабости
все в глазах
качается.
Время клонится
к восьми.
И весь мир
просит Сеню:
— Слушай,
скушай
этих яств новизну!
Ну, возьми!
— Не возьму…
А мальчиковы
пятки
вязнут, вязнут в
патоке.
Па-атока тяну-чая,
ги-бель неми-нучая,
тя-анутся
сладкие
ли-ип-кие
нити…
— На помощь,
на помощь,
спасите,
вытя-
ните!
То-
ну!
То-
ну! —
А хитрая
Кондитерша
смеется:
— Да нну?
Вот уже рубашка
в патоке подмокла.
Но что это?
Откуда это
мчится подмога
Кем это
выслано
соленое
и кислое?
Армия
столобая —
мчится
соль столовая,
а за нею
мчится
перец
и горчица…
Как ударила
соль
в сахарную
антресоль!
Как повылетел
хрен —
шоколады
дали крен!
А горчица
горячится:
— Эх!
Не грех —
бей в мускатный орех!
Кондитерша
кубарем,
блещет
нижним бельем.
Ну-ка,
уксус откупорим,
обольем,
обольем!
Налетают,
налетают
стаи перца
на туман,
тают,
тают,
тают,
тают
шоколадные дома…
И сахарная жижица
льется
и движется.
5
Глава, написанная к сведению библиотекаря. Что читали Пушкин и Чуковский?
Странной силою ведомый, я вошел в гусиный домик.
За столом и чашей пунша, в свете карточной игры,
под тик-так часов-кукушки ждали Андерсен и Пушкин,
Гофман, Киплинг и Чуковский, Кот Мурлыка, Буш и Гримм.
И сказал Чуковский: «Сядьте! Мальчик Сеня, ты — читатель,
и, конечно, как читатель, без завистливых затей,
ты рассудишь, ты научишь, кто из нас, сидящих, лучше
пишет сказки для детей!»
Тихо
и нерадостно
начал сказку
Андерсен —
маленький,
ледащенький
седой старичок:
«Лежали вместе
в ящике
Мяч и Волчок.
— Души я
в вас не чаю,
люблю вас горячо…
Давайте повенчаемся…—
Мячу
жужжит Волчок.
Но,
гордостью наполненный,
Мячик говорит:
— Я с Соловьем
помолвлена,
он — мой фаворит.
Ему отдам
невинность я! —
Наутро
Мяч исчез,
Волчок
не в силах вынести…
Прощайте,
жизнь и честь!
Прошло
немало времени,
но жег
любовный яд…
— Наверно,
забеременел
Мяч
от Соловья.
Я видел
на „ex-librise“
Соловья в очках… —
Тут мальчик
взял
и выбросил
через окно Волчка.
Истерзанный,
искусанный,
с обломанным плечом,
Волчок
в клоаке мусорной
встретился
с Мячом.
— Любимый мой!
Согласна я
стать
твоей женой!..
(Сама ж
ужасно грязная,
с дыркой
выжженной.)
Волчок
ответил,
сплюнувши:
— Я был
когда-то
юношей,
теперь же
поостыл, —
иная ситуация…
К тому ж
решил остаться я
навеки
холостым!..»
Тих
и нерадостен,
кончил сказку
Андерсен,
и совсем
иначе
Афанасьев
начал:
«В дальнем
государстве,
в тридесятом
царстве,
у того
царя Додона,
у Великого Дона,
что и
моря синевей,
было
трое сыновей.
Вот идет
первый сын
мимо
черных лесин,
а ему навстречу —
ишь как! —
лезет мышка-норышка,
куковушка-куку́шка,
и лягушка-ква́кушка
из озерных глубин:
ква-
кум-
бинь…
А за ними
кыш —
По-Лугу-Поскоки́ш,
а за ними
вишь? —
Я Всех-Вас-Дави́шь.
Лесиная
царевна
Лиса
Патрикевна,
из сосновых
капищ —
Михаил
Потапыч,
и фыркает
кофейником
Кот
Котофейников».
Тут промолвил Сеня нежно: «Это ж длится бесконечно,
это старо, длинно, скучно, ну, а я весьма спешу».
«Погодите! — крикнул Гофман. — Пусть на миг утихнет гомон,
и прочту, что я пишу:
„В тысяча восемьсот (звездочки) году
в Городке Aachenwinde
жил Советник fon der Kinder,
ростом с Какаду.
Знали Жители
давно:
был der Kinder
Колдуном.
Ночью Дом
стоял вверх Дном,
и стоял
у Входа
Гном.
И была
у Колдуна
дочка малая
одна —
Kleine Anchen,
kleine Anchen,
kleine Tochter
Колдуна.
И скажу я вам — она
в Виртуоза
влюблена.
Herr
Amandus Zappelbaum,
вами
занята она.
Хочет
Anchen
под венец,
просит Папу
наконец:
— Herr
Коммерции Советник,
уважаемый Отец,
я люблю
Amandusʼa
Zappalbaumʼa.
Если я
не выйду замуж,
то лишу себя
Ума!
Как завоет
Fon der Kinder:
— Эти Глупости
откинь ты,
Ты уже
помолвлена
с грозным Духом
молнийным
Choriambofaxʼoм!
Вытри Слезы,
Плакса! —
И себя он
хлопнул по Лбу,
взял, открыл
большую Колбу,
вынул Пробку
Дым пошел,
синий,
складчатый,
как Шелк“».
— Погоди, товарищ Гофман, не довольно ли стихов нам.
Нет ли здесь у вас «Известий»? Очень хочется прочесть.
Не о том, что вы соврете, а статей и сводок вроде:
«Рабселькор, возврат семссуды, резолюцию, протест…»
Врать постыдно и бестактно. Мы стоим на страже факта,
здесь наш пост и наша вахта (что рабочим до Камен?).
Пыль цветистой лжи рассейте, обоснуйтесь при газете,
где (хотите — поглазейте!) что́ ни слово — документ.
Лишь раздался звук «газету» — дым пошел по кабинету,
зашептали сказотворцы:
— Брик! Брик!
— Бог избавь! —
И во время речи Сени сквозь трубу исчезли тени,
стало ровным сновиденье и растаяла изба.
6
Глава хроматическая, посвященная симфоническому воздуху консерватории и радиопередатчикам (-цам).
