Ознакомительная версия.
Но есть и то, что отталкивает. Поначалу я думал, что Лена ещё находится в том возрасте, когда принято стыдиться любого проявления чувств, кроме, разве что, ненависти, но вскоре понял, что ошибаюсь. Из небольшой кучки сокурсников, которые ходят на мои лекции, её выделяет безразличие. Не подростковое туповато — скучающее, а совершенно адекватный взрослый пофигизм, или, если хотите, интеллигентная индифферентность. Это, знаете, как добросовестно заниматься чем-либо неприятным, например, чистить сортир, всем своим видом показывая, что тебе это абсолютно не интересно, но всё равно чистить, чистить, чистить…
Она ходит на все мои лекции. Вообще, это подвиг — посетить абсолютно все лекции по Сопромату, особенно, когда они в 8.30 по понедельникам. Сегодня она явилась на лекцию вообще одна.
— Вам что, так нравится мой предмет? — спрашиваю я.
— Нет, — отвечает она, — совсем не нравится.
Я не обижаюсь, нет, просто мне приходит мысль о том, что симметричным ответом будет прочитать лекцию только для неё одной, а не отпустить домой, как это обычно делается в таких случаях, и я читаю «Раскрытие статической неопределимости методом сил» для одного единственного слушателя.
Странное это, скажу я вам, ощущение. Один на один, глаза в глаза. Никакого рассеяния информации — «я сюда говорю, она туда слушает». Это уже не лекция получается, а разговор тет-а-тет, почти интим. И чем дольше я читаю свою лекцию, тем больше мне хочется поговорить с моей студенткой о чём-то ещё, потом пойти с ней куда-нибудь, а после позвать к себе, водкой или деньгами, подкупив комендантшу. Или пойти к ней, если она живёт одна, а она наверняка живёт одна, в крайнем случае, с подругой, хотя, какие у неё могут быть подруги? Но в данный момент у меня только один повод для разговора — моя лекция по сопромату.
Под конец пары я задаю ей небольшую задачку, а сам сажусь рядом. Она тут же принимается за решение, не обращая на меня никакого внимания, будто меня и нет вовсе. Цокает ногтями по клавишам калькулятора, аккуратненько рисует эпюры разноцветными ручками, потом разворачивает тетрадь в мою сторону и смотрит на меня вопрошающе.
— Правильно?
— Не совсем. — С усилием перевожу взгляд с её чуть раскосых глаз на тетрадный лист. — Вот здесь, эпюра в другую сторону выгнута…
— А… поняла, — кивает она, — сейчас исправлю.
Шустро замазывает «штрихом» ошибку и поверху рисует, как нужно.
— Так?
— Да, теперь всё так, — говорю я. — А теперь скажите, изменится что-нибудь, если у нашей балки убрать одну опору?
— Наверное, изменится… — Лена очаровательно морщит лобик. — И задачку по-другому решать надо будет.
— Верно, в этом случае балка станет статически определимой.
Лена поднимает на меня вопросительный взгляд.
— Решить?
— Не сочтите за труд.
Лена решает. Я смотрю на неё и думаю, что все мои попытки продлить общение с ней всё равно будут прерваны звонком; что у меня не хватит смелости завязать с ней разговор, а если и хватит, то наверняка получится какая-нибудь пошлость; что я потом буду долго и болезненно переживать о сказанном, а если не скажу ничего, то буду также болезненно переживать о несказанном, как уже много-много раз у со мной бывало… Последняя моя мысль в этом направлении выглядит примерно так: «Сделаю какой-нибудь безобидный элегантный манёвр в её сторону, и если она на него адекватно ответит, продолжу…»
— Вот, — Лена демонстрирует мне решённую с одной небольшой ошибкой задачу, на которую я не обращаю внимания.
— На зачёт можете не приходить, — говорю я и удивляюсь себе добренькому. — Это не избавляет вас от посещения лекций, конечно, но считайте, что я поставил вам автоматом. Только никому не говорите, пусть это будет нашей маленькой тайной. — И удивляюсь себе ещё больше.
Лена начинает собираться.
— Это за то, что я припёрлась сегодня на лекцию как дура одна, или потому, что я вам нравлюсь? — спрашивает она совершенно спокойно, не отрываясь от запихивания тетради, томика Феодосьева и всяческой канцелярщины в маленький чёрный рюкзак.
— Я ещё не решил, — отвечаю я, краснея.
— Ну, тогда решайте, Алексей Германович, — добродушно говорит она и, аккуратно обогнув меня, идёт к выходу.
— Вас ведь Лена зовут? — спрашиваю я ей вдогон.
— Да, — отвечает она.
— А я — Алексей, — говорю я и, когда последний звук покидает мой рот, понимаю, что только что совершил невероятную глупость, о которой буду потом долго и болезненно переживать.
Закрывая ладонью нижнюю часть лица, видимо, чтобы не рассмеяться, Лена выбегает из аудитории.
Сижу в аудитории один и делаю вид, что изучаю журнал. На душе погано, уши горят. «Да уж, ничего не скажешь, выполнил задание! — думаю я. — Молодец! Оценка „удивительно“! Остолоп великовозрастный, не мог ничего лучше придумать!»
В самобичевании незаметно проходит перерыв, и ко мне в аудиторию врывается какая-то группа, ведомая Матвеем Матвеевичем.
— У вас что, здесь занятие, Алексей? — озабоченно спрашивает он.
— Нет, Матвей Матвеевич, — отвечаю я, — просто засиделся.
— Так идите на кафедру, там сейчас никого.
Киваю и выхожу.
«Хотя, если разобраться, грех смеяться над убогими, — продолжаю додумывать невесёлую свою думку в коридоре, — в смысле, над влюблёнными. Давно же доказано, что это болезнь, как алкоголизм, например. Тут главное признаться самому себе, что ты — алкоголик, и от этого, по идее, сразу должно стать легче».
— Мне нравится Лена Мао, — говорю я тихо, чтобы никто не услышал, но, в тоже время, отчётливо, — она мне нравится.
Странное дело, но после сказанного мне действительно становится легче. «Ну, хоть с одним вопросом здесь, в этом городе, удалось разобраться, — говорю я уже про себя. — Мне она нравится. Я её хочу. И точка».
16. Рыжов. Комната досуга
То, чем предложил Евгению Ивановичу заниматься Илья, поначалу показалось ему не более чем очередным ликом технического прогресса, но, только лишь погрузившись в работу, он понял, насколько невероятно поле деятельности, к которому ему под конец активной жизни довелось прикоснуться.
Первым делом, после того как Евгений Иванович оправился от шока и подписал какие-то бумаги о неразглашении, Илья привёл его в просторный ангар, в центре которого на стапеле стоял блестящий агрегат, отдалённо напоминающий очертаниями американский космический корабль «Аполлон», только в поперечном сечении эллиптический и без сопла сзади. Вокруг агрегата копошились военные техники в пилотках и чёрных комбинезонах, с застёгнутыми на спине пряжками ремней. За их работой наблюдал крупный седой мужчина в полевой форме с погонами подполковника. Он сидел на деревянной табуретке и слегка раскачивался взад-вперёд.
Евгений Иванович не знал чему тут удивляться больше — размерам помещения или непонятной блестящей машине в его центре. По меркам подземного (или, выражаясь официальным языком, скрытого) строительства ангар был огромен. Несмотря на небольшую дурноту, Евгению Ивановичу захотелось подойти поближе к его стенам, посмотреть, как они, местные строители, умудрились соорудить такое на такой глубине.
Увидев Илью, подполковник поднялся в рост и коротко поздоровался. Евгений Иванович был удостоен официального рукопожатия. Подполковник часто моргал, был несколько красен лицом и кусал нижнюю губу. Подполковник нервничал. Илья попросил его дать короткий отчёт, и тот, чуточку запинаясь и поглядывая на Евгения Ивановича, сообщил о не совсем понятных для Евгения Ивановича, но, очевидно, неприятных вещах. Илья во время доклада, глядя в пол, кивал, потом поднял глаза на собеседника (тот был на голову выше) и тихо, но грозно проговорил:
— Просрали…
— Виноват, Илья Михайлович, не справляемся, людей не хватает, — ответил подполковник и громко сглотнул.
Илья коротко махнул рукой (Евгений Иванович заметил, что он всегда так делает, когда хочет обозначить окончание чего-либо) и отвернулся к подполковнику спиной. Подполковник, теперь красный, как кардинальская мантия, тоже повернулся к своим техникам, но на табуретку садиться не стал.
— Пойдём лучше пройдёмся, — сказал Илья и взял Евгения Ивановича под локоть.
— Что, сроки срывают? — спросил Евгений Иванович.
Илья скривил недовольную гримасу, снова махнул рукой и повёл Евгения Ивановича по ангару вокруг «Аполлона».
Вблизи машина показалась Евгению Ивановичу прекрасной до суеверного ужаса. Он даже забыл о своём первоначальном интересе к помещению и полностью переключился на блестящий чудо-агрегат на стапеле, который со снятыми капотами обшивки нависал над ним, как скелет доисторического ящера в палеонтологическом музее.
Прежде всего, агрегат поражал своими жутковатыми внутренностями. Наружу торчали только рёбра кольцевых сегментов, из которых состоял корпус (Евгений Иванович насчитал восемь штук), а всё (то есть абсолютно всё) пространство между ними заполнялось сгустками переплетённых между собой труб, свитых в толстые косы проводов и какой-то непонятной механики. Евгению Ивановичу вдруг показалось, что на самом деле агрегат живой, или, если точнее, когда-то был живой, а теперь таксидермисты в пилотках и чёрных комбинезонах пытаются сделать из него приятное для глаза чучело.
Ознакомительная версия.
