Ознакомительная версия.
— Нам сюда, — он показал на овальную, высотой метра полтора дыру в стене, которую при слабом «дежурном» освещении было практически невозможно заметить, — как говорится, ниже голову.
Сказав это, Илья с проворством пацана, собирающегося что-то воровать в колхозном саду, шмыгнул в дыру. Евгений Иванович, мысленно перекрестившись и согнувшись в три погибели, последовал за ним. Щёлкнув выключателем фонаря, он увидел, что впереди лежит длинный узкий тоннель, конец которого заслоняет спина Ильи. Только сейчас Евгений Иванович заметил, что на спине у его друга написано краской: «Аверн».
Идти по тоннелю в скрюченном состоянии Евгению Ивановичу было тяжело. Огромные сапоги постоянно за что-то задевали, каска скребла по потолку. Воздуха вокруг, с каждым шагом, становилось всё меньше, поэтому он несколько раз останавливался, перевести дух. Илья ушёл далеко вперёд, и Евгений Иванович малодушно начал подумывать, не бросил ли тот его одного, но периодически поблёскивающий впереди огонёк его фонарика говорил об обратном.
«За что же он меня так мучает, — подумал он во время очередной остановки, — лучше бы я тогда, в лифте помер».
Тоннель закончился неожиданно. Евгений Иванович почувствовал, что ни сверху, ни с боков его ничего не ограничивает, и с усилием разогнулся.
— О-хо-хо, — вырвалось у него, — лучше пристрели меня, командир. Старый я уже для таких дел.
— Это мы поправим, — услышал он справа насмешливый голос Ильи, — иди сюда.
Евгений Иванович пошёл на голос. В этот момент Илья зажёг мощный фонарь, и Евгений Иванович увидел, что они с Ильёй стоят посередине небольшого помещения, объёмом примерно с комнату в общежитии, которой жил Евгений Иванович. Прямых стен в «комнате» не было — они все, ровно как пол и потолок, состояли из угловатых впадин и выпуклостей, отчего у Евгения Ивановича создалось впечатление, будто он находится в огромной и сильно помятой картонной коробке. В противоположной стене просматривалось достаточное для прохода человека отверстие — видимо тоннель, по которому Евгений Иванович с Ильёй пришли сюда, продолжался куда-то дальше.
— Где мы? — спросил Евгений Иванович.
— Я же сказал, в комнате досуга, я сюда хожу раза два в год, и ты будешь ходить, — ответил Илья серьёзно. — Пойдём, чего покажу.
С этими словами он взял Евгения Ивановича за руку и подвёл к правой, по ходу их движения, стене, в метре от которой обнаружилось продолговатое углубление в полу — длиной метра полтора и глубиной с метр.
— Ложись, — сказал Илья.
— Куда ложиться? — не понял Евгений Иванович.
— Да прямо вот сюда. Не бойся, там не холодно.
— Я, вообще-то, живой ещё, — пробурчал Евгений Иванович.
— Именно по этому, — сказал Илья, — давай, доктор сказал: «В морг», значит, в морг.
Евгений Иванович присел на пологий каменный край «могилы», опустил вниз одну за другой ноги и затем осторожно сполз вниз. Внутри «могилы» действительно оказалось совсем не холодно. Придерживаясь руками за выступы в стенах, Евгений Иванович плавно приземлился на тёплое каменно дно.
— Ноги не умещаются, — сообщил он со дна.
— Подогни, — сказал Илья, — прими позу эмбриона.
Евгений Иванович сделал то, что ему сказали.
— Подогнул, дальше чего?
— Теперь, Жень, давай помолчим, — тихо сказал Илья, — выключи фонарик.
Послышалось два сухих щелчка, и вокруг стало темно. Какое-то время в глазах у Евгения Ивановича попрыгали фантомные «зайчики» от фонаря, но вскоре исчезли и они. Темнота стала абсолютной. Евгений Иванович закрыл глаза, затем открыл их и, совершенно не заметив разницы, снова закрыл.
«Вот почему все, кто живут под землёй, слепые, — пришла ему в голову простая, но ранее совершенно не волновавшая его истина, — смотреть-то не на что».
Неожиданно для себя он почувствовал, что ему стало хорошо и спокойно. Сердце, минуту назад вот-вот собиравшееся заглохнуть, билось теперь ровно, дыхание восстановилось, а в голове заиграла тихая, прозрачная музыка. Забыв про Илью и всё остальное, Евгений Иванович повернулся на правый бок и молниеносно уснул.
17. Алексей Цейслер. Большая прогулка
Вот в чём странность — при всех любопытных и приятных особенностях город меня пугает. Да что там пугает, я его по-настоящему боюсь. Сразу оговорюсь, страх мой скорее иррационален, нежели наоборот. Как говорил один кино персонаж: «Ничего конкретного», но всё равно страшно.
Помню, в первые дни моего пребывания в Сенишах я думал, что жить здесь не так уж и страшно, достаточно провести тут неделю — другую, и окружающее пространство перестанет меня пугать. Но прошла неделя, потом другая, потом ещё три, но положение не изменилось. Я устал их считать — пять плюс два, потом опять пять плюс два, и так далее, неделя за неделей. Лекция за лекцией, тема за темой. Всё без толку — место, в которое я попал, никак мне не давалось. Я не понимал его, и потому боялся. Иногда, ночью, я выглядывал из окна общаги, в которую меня поселили, и всматривался в грязную, изрезанную редкими фарами темноту, чтобы разглядеть лицо врага, но тот предпочитал не показываться.
И вот вчера, словно кочующий индеец, принимающий примитивную наркоту, чтобы преодолеть страх нового места, я решил напиться. «Пройдя через алкогольный хаос, система обретёт своё новое стабильное состояние, в котором всё будет прекрасно, — думал я. — Утреннее похмелье придаст внешнему пространству знакомый оттенок, и я окончательно успокоюсь, ведь с бодуна прерогативы и императивы меняются местами, поскольку ты не только не помнишь, что эти слова значат, но даже не можешь их нормально произнести».
Я пил дома, в квадратной комнате общежития, сидя в продавленном кресле, как космонавт в своём спускаемом яйце. Пойти изучать местные заведения в одиночку я не решился, просто спустился в продуктовый магазин и в числе прочего купил пару портвейна и пару пива. Водку в том магазине не отпускали.
Утро воскресенья. Рожа, которая в зеркале — мерзкая и с отвисшей челюстью — моя. Меня бурно рвёт. Рвёт так, что жить не хочется.
В дверь стучат. Это комендантша общежития, где я живу. Она спрашивает, почему у меня всю ночь работал телевизор. Я говорю ей, что заболел и не заметил, как уснул.
— Сказали бы лучше, что вам страшно спать одному, — говорит она, — стыдится тут нечего. Телевизор для того и придуман, чтобы скрашивать одиночество и избавлять от ночных страхов.
— Я бы рад сказать, но это не правда, — отвечаю я, чувствуя, что к горлу опять подкатывает.
— А вы что же, всегда говорите правду?
— Почти. Даже если она менее правдива, чем ложь. Правда бывает разной.
— Вам лучше знать. Просто не делайте так больше, здесь очень тонкие стены.
— Не могу ничего обещать, но постараюсь.
Комендантша уходит.
Ну, надо же, заподозрить меня в том, что я боюсь спать один! Вообще, странная дама. Когда я вселялся, она, изучив соответствующую страницу моего паспорта, обещала познакомить со своей переспелой племянницей. Это она сама так сказала: — «Моя переспелая племянница».
Меня опять рвёт, но на этот раз я уверен, что это в последний раз.
И вот тут, стоя на карачках перед раковиной, я вспоминаю, что Мясоедов в пятницу предложил прогуляться в пещеры, когда узнал, что я там ни разу не был. Мы договорились встретиться без пятнадцати девять около входа в церковь. Сейчас 8.30.
Меня опять рвёт. Сколько же можно, господи…
8.44. Я стою около закрытых дверей церкви святых Козьмы и Домиана и смотрю на голые, безобразные деревья. После дивно тёплого сентября был почти такой же тёплый октябрь, но ноябрь поставил всё на свои места. На улице уже очень холодно.
Мне плохо. После промывания желудка стало немного лучше, но бодун есть бодун — состояние преотвратное, меня всего просто колотит. Само собой, я сегодня ещё ничего не ел, успел только выпить вчерашнего чая перед выходом. Если Мясоедов не придёт вовремя я, должно быть, околею тут, как всеми забытый полярник.
Слышу шаги. Открываю глаза и вижу на тёмной улице одинокую округлую фигуру, которая быстро приближается.
— Вы как-то плохо выглядите, Алексей, — говорит Мясоедов, одетый в военную форму без знаков различия, — похмелье?
— Оно самое. Как-то всё само собой вышло.
— Не оправдывайтесь. Вы же не алкоголик, верно?
— Ну, рвотный рефлекс не утрачен…
— Тогда я за вас спокоен. Пойдёмте скорее.
Мы идём довольно быстро. Сначала, по улице Абельмана доходим до окраины города, потом сворачиваем на грязный просёлок. Под ногами твёрдая замёрзшая грязь. Мясоедов шумно дышит ровно на три шага, как учат спортсменов, и, наверное, военных. У него изо рта ритмично вырываются облачка пара.
Пейзаж вокруг удручает. Тёмная земля, покрытая пожухлой листвой, редкие кривые деревья, похожие на заграждение из колючей проволоки кусты — всё это было бы хорошей декорацией для фильма про войну — вот-вот какие-нибудь бендеровцы выскочат.
Ознакомительная версия.
