Меня так и тянуло пообщаться с ними, перекинуть подобие некоего мостика через эту пропасть непонимания, но что я мог им сказать? Я видел жестокие нечеловеческие условия, в которых трудились эти люди, видел, как они работали без всякой надежды на спасение. Любое приветливое словечко от нас, хозяев – а я из-за цвета кожи принадлежал именно к этому разряду, – было недоступно пониманию рабов, как невнятная болтовня Марии-Антуанетты о каких-то божках из обожженной глины. Французы преуспели в подавлении мятежа в Гваделупе, вдохновленные языком французской и американской революций, но по сути – лишь путем поджаривания зачинщиков волнений на открытом огне, точно свиней на вертеле. Свобода ограничивалась лишь одним цветом кожи.
Да и в конституции моей родной страны говорилось то же самое: ни один чернокожий мужчина или женщина не имеют права голоса. И я чувствовал себя не в своей тарелке в этой жаре, вони и жестокости – я как бы превратился в участника системы, к созданию которой не имел отношения. Мораль подсказывала, что я должен говорить как аболиционист, но реальность заставляла меня держать рот на замке. Мне нужна была помощь Лавингтона, пропуск на корабль, идущий до Санто-Доминго, – и все это с целью спасти сына. Так что я потом придумаю, что можно им сказать.
Внимание мое привлекла сверкающая, остро заточенная сабля, подвешенная прямо перед вращающимися валами.
– Вы рискуете давать своим рабочим оружие? – спросил я губернатора, указывая на нее.
– Это для острастки, чтобы не поотрубали себе руки, – небрежным тоном пояснил он. – Стоит сунуться поглубже – и валики захватят пальцы, и негра начнет затягивать туда все дальше и дальше, пока его голова не лопнет, как дыня. А если это произойдет, я потеряю весьма ценную собственность, да и сок тростника будет испорчен кровью. С другой стороны, однорукого раба, конечно, можно научить исполнять работы попроще. Вот и держу здесь эту саблю, чтобы напоминала об опасности. Многие из них так глупы и бестолковы! Им на все наплевать. А ведь знают, что я устрою им хорошую порку, если найду в сахаре кровь.
– Но наверняка можно было изобрести более безопасный механизм, – заметила Астиза.
– Я, знаете ли, не механик, мэм, – раздраженно ответил Лавингтон.
– Жарковато тут у вас, – дипломатично заметил я, стараясь сменить тему. Сам я чувствовал себя так, словно попал в ад, описанный Данте.
– Для африканцев вполне сносно. Они страшно ленивы и плевать хотели на мои доходы, как ни следи за ними и как их ни поощряй. Вообще никогда не желают работать. – Губернатор явно недоумевал из-за этого обстоятельства и нервно похлопывал себя хлыстом по бедру. – Идемте, покажу вам одно место, где действительно жарко.
Мы прошли в бойлерную – прямоугольное каменное здание, напоминающее казармы, и оказались в длинной и скудно освещенной галерее. Воздух там дрожал от жары.
– Вот где по-настоящему жаркая работа, мистер Гейдж, – усмехнулся Лавингтон. – Израэль – мое самое ценное приобретение, потому как именно от его работы в бойлерной зависит качество сахара.
В окопе, заполненном тлеющими углями, стояли пять огромных медных котлов. Израэль, негр в одной лишь набедренной повязке, двигался между этими котлами, где бурлила коричневатая жидкость, наливал тростниковый сок в первый и самый большой котел, а затем снимал всплывающие на поверхность загрязнения и переливал очищенную жидкость в меньшие по размеру котлы, где сахарный сок продолжал кипеть до тех пор, пока не становился более густым и вязким.
– Из галлона сока мы получаем фунт неочищенного коричневого сахара, – пояснил Лавингтон. – В этот сироп добавляется сок лайма, и образуются гранулы. Прямо перед тем, как начнется кристаллизация – работник обязан уловить нужный момент, – сироп следует перелить в охлаждающую цистерну. Работать здесь куда как опаснее, чем на мельнице, потому что горячий сироп липок, как смола, и прожигает кожу и мясо насквозь, до костей. Мой Израэль двигается здесь прямо как в танце, вы не находите? Вообще я управляю здесь, в Карлайле, целым оркестром. Исходный материал, тростник, следует размолоть через несколько часов после сбора, иначе сахар в нем начнет разлагаться. А полученный сок тоже должен подаваться в бойлеры безотлагательно, до того, как начнется брожение. Вот уже три месяца мы работаем здесь непрерывно, денно и нощно.
– А чем вы занимаетесь в перерывах между сбором урожая? – спросил я.
– Сажаем новые растения, выжигаем поля, проводим прополку, унавоживаем, чиним инструменты и машины…
– А у этих рабов есть религия? – вдруг спросила Астиза. Ее вопрос, казалось бы, не имел никакого отношения к производству сахара, но эта тема ее всегда очень интересовала.
– Африканцы, по большей части, занимаются колдовством, – повернулся к ней губернатор. – Им читают Священное Писание, и какие-то крохи из него они усвоили. Мы пытаемся бороться с проявлениями дикарства, но они устраивают свои церемонии в лесу. Вам наверняка известно, что к восстанию в Санто-Доминго чернокожих подстегнул именно такой лесной шабаш.
– А вы верите, что у рабов есть души? – задала Астиза еще один вопрос.
Лавингтон, щурясь, посмотрел на мою жену – он, видно, удивлялся, что женщина может задавать такие вопросы, или уже жалел о том, что взял ее на эту экскурсию.
– Я плантатор, а не священник, миссис Гейдж. И – да, мы пытаемся заставить их предстать перед Спасителем в должном виде.
– Чтобы они и на небесах оставались рабами?
Губернатор решил оставить этот вопрос без ответа и обернулся ко мне.
– Итак. Мы переправляем на кораблях в основном коричневый сахар, а дальнейшая его очистка происходит уже в Англии. Но если запечатать охлаждающую цистерну комком влажной глины и проделать в ее днище отверстия, чтобы вытекала меласса, можно получить так называемый глиноземный чисто-белый сахар. Но этот процесс занимает четыре месяца, и только на Барбадосе есть подходящая для этого глина. Здесь же, на Антигуа, мы убираем мелассу из коричневого сахара и делаем из нее ром. Я занимаюсь и фермой, и фабрикой, а еще скотоводством, чтобы прокормить всех нас, и к тому же должен надзирать за бондарями, плотниками и кузнецами, которые работают по меди и железу, а также за домашней прислугой. Разве освобожденные рабы способны выполнять весь этот объем работ? Полагаю, что нет. Белый человек управляет, черный работает. Африканцы, Итан, созданы для подчинения. Каждая раса должна знать свое место.
– Но когда им предоставляется выбор, они не слишком стремятся вкалывать и жить, как животные, – заметил я. – Они становятся торговцами. Или солдатами. И как бы там ни было, но в Санто-Доминго им удается одерживать победы над самыми отборными войсками, которые послала туда Франция.
– Французов там побеждают болезни и климат. А мы, англичане, стараемся искоренить у негров дух противоречия и дикарства. Мы исполняем Божью волю, вот чем мы тут занимаемся.
Я уже давно заметил, что когда человек хочет оправдаться в самых низменных своих поступках, он все сваливает на Бога. И чем подлее его устремления, тем жарче он доказывает, что продиктованы они желанием и волей Божьей. А наиболее алчные представители рода человеческого с пеной у рта кричат о том, то неуемная жажда к накопительству – дело самое что ни на есть богоугодное. Исходя из всего этого, можно сделать вывод, что Господь благословляет армии с обеих сторон, а также всех царей и королей без разбора, а на бедняков так и вовсе не обращает внимания. Бен Франклин и Том Джефферсон весьма скептически относились к этой идее, однако наверняка в глубине души считали, что смысл их жизни тоже не чужд некоему божественному помыслу. Я знал, что некоторых рабов удалось обратить в христианство, но их новый Бог, похоже, не слишком стремился улучшить или хотя бы облегчить им жизнь. И меня всегда интересовало, что они думают о своей судьбе. Что это за жизнь такая – пахать, как какое-то животное, без всякой надежды на перемены?
– Да, организовать все это наверняка очень сложно, – заметил я, поскольку нуждался в помощи Лавингтона.
– Если вы вдруг перестанете употреблять в пищу сахар, для нас это станет сущим проклятием, – признался губернатор. – Ваши южноамериканцы наверняка понимают, что я имею в виду. Спросите жителей Вирджинии. Спросите своего президента Джефферсона. Французы ударяются то в анархию, то в тиранию, Гейдж, а потому им никогда не победить. Вы и я, мы с вами им этого не позволим.
– Что заставляет меня вновь вспомнить о Санто-Доминго, – сказал я. Мне нужно было беспокоиться не о судьбе рас и наций, а о пропавшем сыне. И каждая минута, проведенная на фабрике, лишь отодвигала поиски Гарри.
Лавингтон кивнул.
– Давайте отъедем в сторонку, чтобы черные не слышали.
– Лично я не понимаю, о чем они говорят. А они нас понимают?
– Больше, чем вы можете себе представить.
