В каждом случае одна и та же картина. Лицо краснеет. Поднимается температура. Больному становится трудно дышать, он боится задохнуться и в ужасе хватает ртом воздух. На языке и зубах образуется плотный беловато-желтый налет, рвота желтого цвета, а фекалии с кровью. Губы покрываются черной корочкой. Заболевшие не могут пить. На теле открываются и воспаляются все новые глубокие раны. Впечатление такое, словно тело растворяется изнутри, больной теряет половину своего веса.
Более жуткую болезнь просто трудно себе представить.
Особое же ее коварство заключается в том, что порой больному вдруг становится лучше, и все думают, что он пошел на поправку. Но обычно это улучшение – лишь знак близкого конца. Несколько часов передышки, а затем судороги, кровотечение из носа и слабеющий пульс. Разные жидкости так и изливаются из всех отверстий. Тело – «уже труп», говоря языком врачей. Доктора тут мало что могут сделать, разве что вливать в это тело пинты крови в напрасной попытке хоть как-то поддержать жидкостный баланс. Во французских госпиталях возле кровати каждого больного стоит сосуд с кровью.
И никакое кровопускание тут не помогает. Напротив, оно лишь приближает конец. Все солдаты, которых отправляли в госпиталь, расценивали это как смертный приговор. Из десяти заболевших выживал только один.
Врачи терпели полное поражение. А потом заражались и тоже умирали.
Желтая лихорадка косила ряды наполеоновских легионов на Карибах. Бонапарт бросил туда два полка польских наемников, и ровно половина этих людей погибла через десять дней после высадки на берег. Потом прибыл шведский корабль с грузом оружия и амуниции – болезнь сразила всех членов команды, уцелел лишь один юнга. Вновь прибывшие французские офицеры так быстро становились жертвами этой страшной болезни, что те, кто уже был на острове, избегали вступать с ними в дружеские отношения, чтобы новые их товарищи могли протянуть хотя бы на неделю дольше. То, что французы называли mal de Siam[18], было разновидностью одной из лихорадок, бушующих в азиатских государствах, причем в более холодные зимние месяцы болезнь там, как правило, отступала. Но она угрожала каждой военной кампании и превращала каждое выступление войск в насмешку. Желтая лихорадка стала настоящим проклятием белой расы.
Остатки французской армии отступили в Кап-Франсуа, город на севере гаитянского побережья, где было выстроено целое кольцо фортификационных сооружений, чтобы удерживать восставших рабов на почтительном расстоянии. Там они сидели и прозябали. Огромная лесополоса, идущая от плантаций к городу, была вырублена: стволы пальм шли на изготовление брустверов. Между пнями торчали кресты и свежие могильные холмики из красноватой земли, а также зияли ямы для новых захоронений. Нескольких рабов, не успевших сбежать из города, каждый день заставляли копать дюжины новых ям, и бедняги наверняка предвкушали, что те скоро заполнятся трупами их хозяев.
Особенно бушевала болезнь жарким и влажным летом. Медики считали, что дело в миазмах от испарений, которые поднимались от болот, что это они вызывают лихорадку. Но осада продолжалась, съестные припасы истощались, а желтая лихорадка продолжала свирепствовать и в более прохладные месяцы – в октябре и ноябре. Чтобы подавить отчаяние, французские аристократы начали устраивать шумные праздники. Винные погреба опустошались, храбрость и бодрость духа начинали все больше зависеть от рома.
Здесь, в этом залитом солнцем прибежище смерти, мы и начали искать нашего сына Гарри и его похитителя Леона Мартеля. Было начало ноября. Трехлетие сынишки мы отмечали 6 июня, в его отсутствие, и жарко молились о том, чтобы в следующем году отпраздновать его четырехлетие вместе. В 1803 году маленькие дети умирали часто. Астиза мучительно переживала расставание с сыном. Я же испытывал гнев и чувство вины – проклинал себя за то, что не уберег мальчика, что именно я несу за это ответственность. Я считал, что недостоин называться отцом в полном смысле этого слова.
С моря Кап-Франсуа, подобно многим другим тропическим городам, выглядел так привлекательно. Вдоль широкой бухты северного побережья Санто-Доминго, у самой кромки воды, тянулся обсаженный пальмами бульвар. Он получил название набережная Луи, которое так и сохранилось с роялистских времен. Город, встававший за ним, напоминал декорации к спектаклю: он располагался террасами и поднимался от узкой и ровной кромки прибрежной земли все выше и выше по пологим зеленым горным склонам. Он так и искрился под яркими лучами солнца, точно от специальной подсветки.
Рядом с набережной тянулся ряд складов из кирпича и камня с красными черепичными крышами – подобные строения можно увидеть в каждом европейском порту. В более спокойные времена в районе гавани бурлила жизнь, вагонами грузились на корабли ром и сахар, сновали кареты и проводились аукционы по продаже рабов, а также шла оживленная торговля другим товаром. Надо заметить, что островные плантаторы могли похвастаться куда более высокими среднегодовыми доходами, нежели французские роялисты у себя на родине, и нувориши-колонисты не стесняли себя в расходах. С баркасов, что отплывали от торговых судов, сгружалась роскошная мебель. Из парижских магазинов прибывали целые сундуки с нарядами, а из Китая, после транзита через Европу, поступали тщательно упакованные чай и фарфоровые сервизы. Закованные в кандалы африканские пленники, шаркая и звеня цепями, унылой цепочкой тянулись на осмотр – так и я некогда ходил по Триполи в кандалах. Их раздевали донага, ощупывали и осматривали со всех сторон, точно это были фрукты, а не люди.
Но теперь, после десятилетней войны, склады и фабрики были закрыты. На бульваре было малолюдно и грязно, кругом валялись сломанные тележки, которые никто не собирался чинить. Ветер гонял по мостовой мусор. Здесь же, под соломенными навесами, ютились бездомные негры, хозяева которых погибли от лихорадки. Эти негры не убегали, так как боялись, что за стенами крепости их перехватит Дессалин со своими повстанцами. Они были больше никому не нужны, работы для них не осталось, а стало быть, и кормить их тоже никто не собирался. Бездомные рылись в отбросах, воровали и ждали, когда город падет.
За бухтой высились колокольни католических храмов и начинались улицы, где было чисто, как в каком-нибудь римском лагере. Они вели к административным зданиям, казармам, паркам и плацу для проведения парадов. А позади высились горы, поросшие непроходимыми тропическими лесами, – они служили естественной преградой, и влажность там стояла такая, что над вершинами постоянно нависали облака, подобные занавесу в опере, расцвеченные радугами. Эта непролазная чаща в сочетании со скользкой грязью под ногами и крутизной склонов не позволяли большой армии атаковать город с данного направления. В дождь грязевые потоки низвергались вниз с гор и заливали город.
Однако на востоке с Гаитянской равнины, где некогда располагалась целая сеть плантаций, на открытую местность вытекала река. Между этой рекой и защитной горной преградой и лежал Кап-Франсуа – город практически открытый с восточной стороны. Там тянулись бесконечные давно заброшенные поля, и как раз отсюда могла прокрасться армия повстанцев. Вдоль реки до самых гор тянулись бастионы и редуты, построенные французами из глины, земли, бревен и камней, чтобы защитить эту последнюю французскую столицу. Трехцветные флажки отмечали расположение артиллерийских батарей. Вдали поднимались столбы дыма, и мы с Астизой подозревали, что где-то там и находится известный своей жестокостью генерал, которого мы должны найти, чтобы узнать как можно больше о сокровищах Монтесумы. Если Туссен-Лувертюра называли Черным Спартаком, то Жан-Жак Дессалин заслужил от своих сторонников прозвище Черный Цезарь, а от своих врагов – Черный Аттила.
Мы сошли на берег с захваченного корсарского судна, доступ на который обеспечил нам лорд Лавингтон, и его английская команда сняла французский флаг, только когда вышла из гавани в открытое море.
Местным властям мы сказали, что этот бриг под названием «Тулон» направлялся из Чарльстоуна к Мартинике и что по дороге он просто высадил меня с супругой здесь с дипломатической миссией. С разрешения Бонапарта я должен был выяснить, могут ли французы и дальше успешно удерживать Санто-Доминго, и если нет, составить рекомендации для американского и французского правительств в отношении Луизианы.
Все это звучало достаточно убедительно, однако местная охрана взирала на нас как на людей пропащих.
К чему это нам понадобилось высаживаться на берег в настоящий ад?
Должно быть, этот Париж Антильских островов некогда был изумительным городом! Чистая и теплая вода лизала поросшие мхом каменные ступени причала, который выходил на площадь между морем и городом. Вода в бухте отливала всеми оттенками сапфирового, а прибрежный песок – золотом. По периметру набережной тянулась каменная балюстрада, достойная самого Версаля, правда, изрядно пострадавшая за годы войны – пушечными ядрами и выстрелами из мушкетов из нее были выбиты куски мрамора. От изящных декоративных колонн, некогда встречавших мореплавателей, остались одни развалины – их снесло, как нос у Сфинкса. Многие статуи в парке остались без голов – печальное напоминание о десятилетней войне.
