— А кто такой Дольгар? – все же поинтересовалась я.
— Наш господин, – очень информативно отозвался Ришцен. – А ты, ежели надумаешь, заходи. Я в караулке буду…
— Не надумаю, – заверила я.
— Ша! – рявкнул Олькмер, так, что я аж подпрыгнула. Ришцен, к счастью, заткнулся. – Ну, все. Здесь твоего браконьера высаживаем.
И тут-то до меня, наконец, дошел смысл его слов.
— Нет!.. – Я вцепилась Тадеушу в ремень что было силы в окоченевших пальцах, и даже прижалась к его спине, полностью осознавая, что, захоти Олькмер и его молодчики меня оторвать – особого труда для них это не составит. Я до смерти боялась лишиться последнего знакомого и остаться в одиночестве в этом скорпионнике.
Олькмер нахмурился.
— Что значит – нет?
— Я с ним, – повторила я, как можно тверже. – Пожалуйста.
Пусть Тадеуша я знала не лучше остальных, но охотник все же, меня защитил. Я ему доверяла. Доверяла! Надо же было, черт побери, хоть кому-нибудь в этом чертовом мире доверять! Не Ришцену же, который смотрел на меня, как голодный хамелеон на муху. Я скорей его собаке доверюсь, чем этому похотливому головорезу. Серьезно. Тадеуш – далеко не самая плохая кандидатура, если уж на то пошло.
— Хочешь в подвал? – окончательно оторопел Олькмер. Так-то, дядя. Не все принцессы любят мягкие кровати. Удивлен?.. Ну, извини.
Честно, я готова была в Тадеуша зубами вцепиться – лишь бы не увели. Олькмер, похоже, и это понял. Вряд ли он желал дипломатических осложнений.
— Ладно, – решил он, наконец. – Пойдете оба, воля ваша.
— Признательна, – честно сказала я.
От облегчения хотелось улыбнуться во все зубы, но княжна не должна открыто проявлять эмоции. Э-э, я правильно помню кодекс поведения княжны?.. Нет?..
Лестница оказалась крутой, длинной и скользкой, а подвал – сырым и промозглым, как порядочному подвалу, собственно, и положено. Олькмер спускаться не стал, передал нас местному стражнику. Тот проводил аж до самой камеры – узкой комнаты с низким потолком и безо всякого освещения. Тяжелая дубовая дверь захлопнулась, снаружи грохнул засов.
Вот мы и дома.
Шучу.
Света нам не оставили, да оно и к лучшему – вентиляции в камере было не предусмотрено, и при наличии факела нам бы грозило попросту удушье. Ну, а свеча в такой сырости быстро бы погасла, да и толку от нее. Читать и писать мы все равно не собирались, а в темноте спится лучше.
Я кое-как устроила Тадеуша на ворохе соломы – свеженькая, надо же, как повезло. Солома еще пахла летним лугом и кололась, навевая смутные приятные воспоминания. Изо всех сил стараясь не спугнуть их, я отчаянно ловила жаркое солнце, колючие стебельки и веселый смех, а затем – чьи-то ярко-зеленые глаза, до боли родные и неузнаваемые.
Я мысленно махнула рукой, оторвала от подола полоску и перевязала ссадину на голове Тадеуша. Руки немного отогрелись – хоть и подвал, а все же, закрытое помещение – и немедленно разнылись многочисленные ссадины. Я радовалась темноте, потому что боль заставляла кривиться.
— Ты сиди, не ерзай. Голова сильно кружится?
— Ты чего? – вместо ответа пробормотал охотник. – Ты зачем?..
— Чего зачем? – удивилась я, даже перестав машинально поправлять на нем куртку. Охотник тряхнул головой и застонал, тихо выматерился сквозь стиснутые зубы.
— Заботишься…
На этот раз удивилась я. Правда, быстро взяла себя в руки и спокойно ответила:
— Потому что тебе плохо. Вот и забочусь. Это естественно.
— Вовсе нет, – возразил товарищ по несчастью. – А ты зачем за мной пошла? Тебе же предлагали в покоях остаться. Сидела бы щас в тепле.
Как ребенок, честное слово. Я откинулась на холодную стенку, рефлекторно передернув плечами.
— Нет, ты безнадежен…
— Почему?
— По факту.
Мне было больно и холодно, и разговаривать не хотелось. Некоторое время мы молчали, затем охотник завозился.
— Эй, княжна. Ты там живая?
— Живая пока.
— А кто ты такая, в самом деле?
— Не помню.
— Память, что ли, отшибло?
— Да ты просто гений.
— А ты, – через некоторое время заговорила я, сообразив, что отвечала слишком резко и невежливо, – почему меня княжной представил?
— Чтобы не трогали, – логично отозвался Тадеуш. – А так – вишь, побоялись.
— А если узнают, что я не благородная?
— А откуда им узнать?
— Логично…
Звуки в камеру не проникали. Я потеряла счет времени.
— Слышь, княжна…
— Перестань. – Я не знала, чем меня так злит «княжна». Благородством?.. – Пошутили – и хватит.
— Ладно. Ну, как, бишь, тебя там…
— Аретейни…
— Аре – чего?..
— А-ре-тей-ни, – по складам повторила я, стараясь подчинить онемевший язык. – Тея. Запомнил?
— Тея… – Он словно пробовал имя на вкус. Наконец, уведомил: – Запомнил.
— Ты извини.
— За что?
— Я тебе хамлю постоянно. Это я злая просто.
— Ясен черт. Слышь, ты, это… сильно замерзла?
— Сильно, – призналась я.
— Двигайся сюда, так теплее будет.
— Да ладно, я нормально.
— Да не бойся ты. Не трону, больно надо. А спать-то как, холодно.
Я все-таки придвинулась. Повторюсь: надо же кому-то доверять.
Я не ошиблась, охотник либо действительно оказался порядочным, либо ему было не до насилия, но он сдержал слово. Мы так и уснули в обнимку, правда, я все же не выдержала и повернулась спиной. Душно.
Разбудил нас все тот же стражник, шагнувший в камеру с факелом. Я, правда, так вымоталась, что повернуться не было сил. Пришлось стражнику пнуть меня в бок.
— Слышь, княжна, подъем. Господин зовут.
Я заставила себя приподняться, но тут же упала обратно – тело напрочь отказалось слушаться. Боль ослепляла – и откуда только взялась, непонятно. Охотник не просыпался. Он казался бледным даже в рыжем свете факела.
— Да-а, дело плохо, – посочувствовал мне стражник. И вдруг – вздернул на ноги, подхватив под руку. – Шагай, давай. Медлить не велено.
— Я упаду, – с долей ужаса сообщила я, отчаянно цепляясь за стену. Отчего-то падение казалось жутким позором.
— Я те упаду, – пригрозил солдат. – Пшла.
Как лошади, угу. Пришлось кое-как перебирать ногами по полу, правда, стражник все же поддерживал меня.
На выходе нас встретил Олькмер. Я старалась определить по погоде, какое сейчас время года. Холодно, ветер, моросящий дождь и тусклое солнце. Середина сентября?.. Возможно…
Я удивилась, что Дольгар «зовут» в столь неурочное время – ранним утром. Обычно «господа» предпочитают дрыхнуть до полудня. Однако вскоре все встало на свои места: меня отвели не в донжон – а в баню, и долго отмывали с золой и дранкой. Волосы полоскали травяным настоем, и вообще, всячески издевались – шпарили, драили, вертели как куклу, как будто я им чайник, а я блаженствовала. Вы только представьте: согреться. Просто – наконец, согреться, избавиться от ледяного железа в костях… Кажется, у меня маловато целых, неломаных костей. В жаре и горячей воде разморило, и тело будто налилось свинцом, но я все же разглядывала себя, пока мыли. Первое время порывалась мыться сама – принимать уход как за грудным младенцем мне, взрослому здоровому человеку, было унизительно до ужаса, но я довольно быстро сообразила, что резкое перемещение из тепла в жар вышибло последние остатки сил. Кажется, я даже уснула на некоторое время. Не трогали – дали отдохнуть. А когда я открыла глаза – окатили вдруг леденющей водой из ушата. Полная женщина с жилистыми руками приподняла меня над ванной – легко, словно маленького ребенка. Я заподозрила, что у нее таковых хватает.
— Вылезайте, госпожа, – неожиданно мягко проговорила она. Я мотнула головой и встала – силы вернулись как по волшебству. Женщина накинула льняную простыню мне на плечи, и я принялась вытираться. Обращение покоробило.
— Тетенька, я не госпожа. И не «вы».
— Полноте. – Сильные мягкие руки принялись вытирать мои волосы.
— Серьезно. Я вам в дочери гожусь. Не надо меня так называть. Ну, очень прошу!
— Да вы не серчайте. – Меня вывели в предбанник, усадили на теплую деревянную скамью, и простыня исчезла. Я машинально оглядела себя и обнаружила несколько крупных старых рубцов. Мышцы развиты. Грудь полная, и не по-девичьи низковатая. Значит, у меня есть дети. Может, и муж есть?.. Откуда колечко?
Оно никуда не делось с пальца, только заблестело после мытья.
— Тетя… а вас как зовут?
— Растмилла. Вы не беспокойтесь, госпожа.
Смирившись с «госпожой», я принялась третировать свою память. Дети… у меня есть дети. А я их ни капельки не помню! А вдруг они там… пока я тут… или…
Я зажмурилась, изо всех сил отгоняя страшные мысли. Растмилла истолковала по-своему.
