Патрик явил чудеса скоростного вождения, прямо-таки телепортировав наш транспорт под прикрытие ободранной стены жилого корпуса.
Я выбрался из автомобиля, озираясь. К кому обращаться, было непонятно. Никто не встречает, не бежит к машине с дежурными воплями: «Скорее, скорее!» Что здесь происходит? Окинул лагерь взглядом.
В дни своей молодости я служил в войсках, охраняющих вот такие же лагеря, или, как это у нас называлось, «зоны». Заключенных, правда, не конвоировал и на вышках не стоял — просто связистом тянул свой обязательный армейский срок. Но общее представление об устройстве тюремных заведений получил.
Лагерь невелик, жилая часть даже не отделена от рабочей — длинного строения, явно фабричного вида. Странно, это не в традициях подобных учреждений. Кроме рабочего и жилого корпусов, различается бездействующая кухня, хорошо огороженная казарма охраны и небольшое строение с забранными железным листом окнами — скорее всего внутренняя тюрьма, карцер. Все это обнесено высокой кирпичной стеной со сверкающими спиралями проволоки-бритвы поверху. Ага, вот и изоляторы — проволока еще и под током. По углам — деревянные вышки.
Похоже, под лагерь приспосабливали строения, имевшие изначально другое назначение — что-то вроде монастыря, что ли? Из-за этого сектора обстрела с вышек не перекрываются, образуя «слепые» зоны. Неграмотно.
Черт возьми, да куда люди девались? Раздосадованный, я заорал на весь двор:
— Есть кто живой?!
Ответ раздался совсем недалеко от меня:
— Слышь, что орешь? Глухих нету.
Около стены, примостившись на корточках, неподвижно сидел голый по пояс бритоголовый человек звероватого вида, покуривая внушительную самокрутку из газетного листа. Я направился к нему Шибанул в нос запах дешевого табака и лука.
— Куда все запропастились?
Амбал, словно не слыша вопроса, спокойно разглядывал меня подвижными маленькими глазками. Руки, плечи, грудь и спина его были сплошь покрыты татуировкой. В причудливом переплетении змей, кинжалов, куполов, цепей и непонятных надписей выделялся мастерски исполненный красной тушью на волосатой груди орел. Когда заключенный двигался, казалось, что гордая птица взмахивает крыльями.
Наконец татуированный закончил обследование и, не отвечая на мой вопрос, поинтересовался:
— Ты кто есть? Обзовись.
— Шура.
— Психический, что ли?
— Ну, вроде как.
— Это ты Кабана повязал?
Я кивнул. Было когда-то такое дело. В глазках сидящего родилось подобие интереса, он привстал.
— Здоров ты ножичком баловать, слышал. Ладно. Я — Волдырь.
— Кто нас вызвал?
— Ну я.
— А что произошло?
— Да этот Кузя чокнутый своих наколбасил целую гору. Теперь сидит там, как сыч на толчке, и шмаляет по ком ни попадя.
— Что за Кузя? Каких своих?
— Пошли, сам зирнешь. Только сильно не высовывайся, коли у тебя не две головы, конечно.
Одна, увы. Я с осторожностью выдвинул ее из-за оштукатуренного угла барака.
По двору валяются разорванные тела охраны — человек шесть, если не больше. Часовые на трех вышках тоже расстреляны — двое распластались на земле, один повис на ограждении площадки. Не похоже, чтобы кто-то мог уцелеть — по ним молотили пулями долго и с чувством.
Четвертая вышка подает признаки жизни — ствол пулемета с навернутым на него длинным конусом пламегасителя ходит из стороны в сторону, пытаясь нащупать малейшее шевеление во дворе.
— Вон там он и засел, Кузя полоумный.
— Ну и зачем ты меня вызвал? Здесь работа для военной полиции.
— Мне — и легавым стучать? — оскорбился татуированный. — Западло! Да и чокнулся он, сто пудов. Все орал, что не может глядеть, как пеньки мучатся.
— Кто?
— Да пеньки, — терпеливо объяснял Волдырь, — ну эти, из цеха. Их паук до того заморочил, что точно, как пеньки стали. Побазарить не с кем.
— Паук?
— Да ты откуда свалился, в натуре? — изумился собеседник. — Идем, покажу.
Длинный зал производственного корпуса заполняли стоявшие в четыре ряда высоченные стойки, выкрашенные в серый цвет. Наверху стоек крепились странной формы контейнеры, от них тянулись вниз блестящие яркие нити, концы которых болтались над наклонно стоящими на полу шестигранными рамами.
Перед каждой рамой — простой табурет с сидящим на нем заключенным. Лица людей отрешенно-отсутствующие, глаза пусты. Руки всех синхронно, как по команде, взлетают вверх, хватают нить, рывком сдергивают и крепят сложным узлом на раме. Завязав узел, снова вздымаются, продолжая раз за разом бесконечное размеренное движение.
А ведь правда, по команде! Из скрытого где-то динамика несется нечто вроде монотонной мелодии без слов. Руки работающих с точностью балерины совершают сложные эволюции в такт ей.
— Вон он, паук-то. — Волдырь показал вверх. Пение издавал, оказывается, вовсе не динамик. Над дальними воротами цеха, невесть как держась на стене, растопырилось многоногое чудище — не то гигантский краб, не то и впрямь паук ярко-золотого цвета. Шевеля членистыми лапами и помаргивая многочисленными красными глазками, монстр широко разевал беззубый клюв, откуда раздавались заворожившие арестантов звуки.
— Он их и дурит, чтоб плели лучше свою тряхомуть.
— Что здесь производят? — не мог понять я существо процесса.
— Там где-то у вояк штука торчит. Зеркало звать. Через нее сюда попадают. А это к нему запчасти. Сорок девять кусков — отражатель. Крякнет Зеркальце у фуражек — раз-два, и новое воткнут. Их тут до драной Феклы уже напасли, на два века вперед хватит.
— А ты таким замороченным стать не боишься?
— Что бояться? Мне-то уколов не делали. Должен кто-то порядок у пеньков держать. Фуражки ни в рабочую, ни в жилку носу не кажут — ссуть. Меня и оставили.
— А это не западло? — полюбопытствовал я, памятуя кое-что из тюремных порядков по слышанным некогда разговорам бойцов батальона охраны. — Вроде выходит, с легавыми сотрудничаешь?
— А! — махнул рукой Волдырь. — Зато пеньки сдохнут сегодня, а я завтра.
Безупречная логика, что говорить.
Я отправился в автомобиль передавать сообщение военной полиции. Начальница, мирно жующая, сидя на папке с бумагами, прищурилась на меня:
— Что, своими силами попытаться взять не желаешь?
— А! — махнул я рукой в сторону расстрелянной охраны. — Они сдохли сегодня, а я хочу завтра.
Какой это там Сашка считал, потому что ему будет легче, что он уже простился? Как бы не так! Может, и сошло бы. Но этот взгляд! Через все барьеры, через толпу — насквозь, через всё — прямо мне в глаза. Перестало существовать окружающее, исчезли люди, пропал аэропорт, осталась ты.
Ты не умеешь прощаться? А что же ты делала?..
…Верный привычке провожать автобус или электричку, покуда они не скроются из виду, глядел и как растворяется в дождливой хмари самолет.
Ну, вот и все. Теперь уже на самом деле, окончательно все.
Люси, аки Юлий Цезарь, вершила четыре дела одновременно — носилась с авторучкой влево-вправо по капоту, отписывая очередную карту вызова, грызла холодный картофель-фри, обильно посыпая мелкими крошками кабину, слушала меня и пыталась разобраться с пилотом, куда нам все-таки поворачивать.
— Загородное шоссе, дом два. Паскер Донно Роберт Мария, — обратилась ко мне мышка, так и не договорившись с Патриком. — Жутко знакомая фамилия. Это не тот эксплозивный психопат, что постоянно вены режет? Шурик, не помнишь? Мы с тобой вроде у него были.
Я внутренне усмехнулся знаменательному совпадению этих координат с адресом широко известного дурдома у себя на родине.
— Мне трудно тебе сказать что-нибудь путное. По такому адресу можно найти несколько сот больных, но у меня дома. А психопат не психопат и как его кличут — это не ко мне.
— Через почему?
— Пять лет санитарского стажа сказываются. Мышление навек санитарское осталось.
— Таки и что ты имеешь этим сказать?
— Я. Имею. Сказать. Первое. Не нужно пить пиво с Райзманом по полночи. У тебя уже акцент специфический. А бригаде притом всего бутылку принесла. Второе. Про образ мышления. Врач — он что запоминает? Адрес, фамилию, диагноз. А санитар — морду и чем провинился. Вот и все, что я имел этим сказать и, доступным тебе языком выражаясь, ничего более чем. Э?
— Шура, если ты такой умный, то почему ты не богатый?
— Все мое богатство дома осталось.
— Ты про что?
— Да уж не про деньги.
Люси осеклась, так и не отпустив следующую злопакостную реплику, вертевшуюся у нее на языке. Шкурка на мордочке мышки передернулась в нервном тике, и она поспешила сменить тему разговора на достаточно нейтральную:
— Все-таки дикий грязнослов твой Волдырь.
— От вас, госпожа Рат, прямо-таки странны подобные речи, — вмешался Патрик, — при вашей-то специальности. Тут иной раз такое услышишь, чего и пьяный-то матрос не вымолвит. Да вы и сами, между нами говоря, иногда себе как позволите — позволите! Уши трубкой заворачиваются, осмелюсь заметить, мэм!
