Ознакомительная версия.
Наверху больше всего пострадал город Истра — несколько жилых домов на северной окраине были повреждены настолько, что их потом пришлось снести, у многих других по стенам пошли трещины и повылетали стёкла. Тряхнуло и белокаменную и область, но, слава богу, везде обошлось без жертв.
Каким-то чудом аварию удалось скрыть от населения, и слово «радиация» как и она сама, к великому счастью, так и осталось под землёй. На другой день, пятого марта, в газетах появилось сообщение, что подземные толчки, которые заставили поволноваться готовившихся к выходным москвичей, были отголосками произошедшего накануне страшного Карпатского землетрясения. И ни слова больше.
23. Алексей Цейслер. День обезьяны
Подойти близко к пещерам, а уж, тем более, попасть внутрь теперь нет никакой возможности. Через несколько дней после того, как обвалился свод (случилось это во время нашего с Мясоедовым путешествия, но обнаружено было днём позже, примерно, когда мы с Леной гуляли по лесу), вход в пещеру завалили бетонными блоками.
Город конечно же был потрясён. Город был разбужен. Неделю, а то и две, только и разговоров было, что про обвал, хотя, ничего страшного, собственно, не случилось. Никто не был заживо погребён под обломками, не погиб и не пропал без вести. Сначала, конечно, пошумели — два дня искали какую-то девицу, которая без предупреждения укатила к подруге в Москву, да ещё одна женщина хватилась своего алкаша, но тот через день также счастливо объявился. Но прежде, то есть сразу после обвала, по городу поползли нехорошие слухи, что свод рухнул не сам по себе, а ему кто-то помог, то есть, проще говоря, взорвал. Мне об этом по большому секрету доложила Стелла Иосифовна, которая, в свою очередь, услышала это от своей приятельницы, имеющей сына пожарника. Я, разумеется, в свойственной мне манере слухам не поверил, но насторожился. Обсудить новость было не с кем — Мясоедов был в отъезде — поэтому я в тот же день на свой страх и риск догулял до входа в пещеры и наблюдал там зевак и серую «Шевроле-Ниву» с рыжей полосой и знаком, отдалённо напоминающим эмблему НАТО, на боку, а также несколько плотных мужчин с сумрачными лицами и надписями «ФСБ» на широких спинах.
Честно скажу — я испугался. Наличие эмчээсов и фээсбэшников в районе пещер могло означать, первое: пещеры взорвали, и второе: мы с Мясоедовым железно попадаем под подозрение.
Когда Мясоедов вернулся, и я ему всё выложил, но тот явил собой образец стойкости и спокойствия.
— Нам с вами ровным счётом ничего не грозит, Алексей, — сказал он, — мы же ничего не делали. Хотя, конечно, мы с вами под подозрением.
Так что мы с ним со дня на день ожидали повестки в милицию, но она всё не приходила. Через пару дней у меня начали сдавать нервы, и я уже хотел пойти сдаться, но Мясоедов напоил до беспамятства коньяком и, таким образом, вернул в нормальное состояние. Когда прошло две недели с нашей большой прогулки, мы решили, что про нас предпочли забыть, или же просто никто не удосужился связать факт подрыва и нашей поимки. Как бы там ни было, несмотря на опасность, жизнь наша стала чуточку интересней; ощущение того, что мы — заговорщики, усилилось.
С этого времени я начал немного по-другому смотреть на окружающих: нет, они не стали мне ближе, и по-прежнему казались чужими, но вот в чём штука, теперь, когда у меня напополам с Мясоедовым была против них тайна, всё стало гораздо проще. Я перестал бояться.
Всё это время мы оба не подходили к НИИгеомашу даже близко. Боялись, что кто-нибудь нас там узнает. Но попасть туда хотелось невероятно — словно преступника, которого неведомая сила тянет на место преступления, нас с Мясоедовым влекло за бетонный «в ромбик» забор.
Ни к каким специалистам извне мы решили не обращаться — думали, продолжим, когда всё уляжется, а когда же, наконец, всё улеглось, отважились на вылазку. Самой тяжёлой трудовой ночью (с понедельника на вторник) мы с Мясоедовым по очереди перелезли забор в месте, где полностью отсутствовала колючая проволока, перебежками добрались до колодца, через который в прошлый раз вылезли, но вместо широкого отверстия, куда без труда пролезли бы двое Мясоедовых, обнаружили намертво приваренный железный лист. Судя по свежей окалине, мы опоздали на день, максимум на два. Когда до меня окончательно дошло, что путь туда нам действительно перекрыт, я раскис. Разом вернулись и прежняя тоска и ночные страхи.
— Кто-то очень не хочет, чтобы мы докопались до истины, — сказал Мясоедов, когда мы с ним за коньяком обсуждали случившееся, — но это не означает, что мы должны просто так отступить. Надо грамотно провести разведку, разузнать всё, должен же быть туда другой вход…
Тогда я с ним согласился, хотя уверенности в том, что мы сможем туда ещё раз попасть, не было. Мясоедов же, наоборот, был полон решимости докопаться до истины. Вообще, насколько я успел его узнать, он из тех, кто, как та лягушка в клюве у цапли, никогда не сдаётся, и воспринимает удары судьбы не иначе как повод для драки. После общения с ним у меня стало возвращаться, утраченное было в девяностые уважение к военным.
А сегодня вся моя группа с автомеханического факультета явилась на лекцию с оттопыренными ушами. Заметил я это, конечно, не сразу, а минут через пять после начала, поскольку преподаватели обращают внимание на аудиторию в последнюю очередь, а могут и вообще никакого не обратить.
Зрелище, доложу я вам, то ещё. Сидят тридцать человек и у всех уши локаторами. Ничего такого не делают, просто сидят. «Спокойствие, только спокойствие», — говорю я себе. Тут ни в коем случае нельзя проявлять эмоций. Никаких. Даже если станут орать, ходить друг у друга по головам или резать друг дружку бензопилами, и уж тем более, просто сидеть с оттопыренными ушами. Это называется преподавательский рефлекс, отсутствие которого у некоторых школьных учителей здорово портит жизнь им самим, а более того, окружающим.
Вида, что меня что-то не устраивает, я не подаю, и продолжаю читать в обычной своей манере — внятно, но довольно резво. Но, не проходит и трёх минут после того, как я сообщил моим ушастым подопечным о том, с чем едят интеграл Мора, в аудитории наступает настоящий кабак: примерно половина группы (видимо, те, кто умеют) по-обезьяньи раздувают ноздри; одна страшная девица на задней парте копошится в шевелюре у соседки, и, якобы найдя там что-то, это что-то отправляет себе в рот; в противоположном углу аудитории два крупных самца чешут друг другу спины и негромко ухают.
А я продолжаю вещать. О, как я вещаю! Перемещения при изгибе! Правило Верещагина! Прогиб ступенчатой балки! Стараясь не смотреть в аудиторию, чёрчу эпюры, вывожу формулы. Изрисовав полдоски, наконец, оборачиваюсь. Теперь ухают, почёсываются и вытягивают лица даже на передних партах. Девицы сзади меняются ролями. Если моё деланное спокойствие и сыграло определённую роль, то, безусловно, незначительную. Павианы…
Тогда я изображаю нагруженную балку на чистой половине доски и предлагаю аудитории найти её прогиб. Студенты все как один разом кладут руки себе на макушки, как это делают предки Дарвина, и хором издают протяжное «у-у-у!» Не нахожу ничего лучшего, чем вызвать ближайшего ко мне павиана к доске.
Павиан Обляев, коренастый малый в свитере, стриженный под Арнольда времён «Красной жары», поднимается с места и, опустив руки почти до полу, прыжкообразными движениями направляется к доске. Протягиваю павиану свежий кусок мела, который тот незамедлительно, даже не обнюхав, натурально сжирает. Хруст хорошего (бывают плохие, а вот этот был хороший!) мелка размером с указательный палец павиана заглушается одобрительным уханьем.
Даю павиану второй кусок, побольше. Павиан сжирает и его. Протягиваю ему третий. В запасе у меня ещё несколько, так что я могу позволить себе такую расточительность. «В крайнем случае, можно будет на кафедру сбегать», — думаю я.
Павиан делает вид, что наелся и начинает пробовать найти мелку другое применение. По очереди он пытается засунуть его сначала в ноздри, а потом и в уши. Указываю ему на доску, а сам делаю шаг в сторону — мало ли что. Павиан поворачивается лицом к моему чертежу и тут, наконец, мне становится понятно, каким образом оттопырены его уши. Ухо в таком положении держится при помощи куска стерки, прикреплённой сзади, но вот, на чём держалась стерка, остаётся неясно. Павиан подходит к доске вплотную, нюхает её, проводит по ней пальцем, а затем размашисто замалёвывает мелом мой шедевр. Громовое уханье сотрясает аудиторию. Я отворачиваюсь от доски и…
Обезьянник неистовствует. Павианы вытворяют в аудитории всё, что угодно, разве что, на люстрах не раскачиваются. Некоторые взобрались ногами на столы и прыгают, другие кувыркаются по проходам. Павиан Обляев скачет вокруг кафедры, из его рта торчат цветные мелки, которые я берёг для особых случаев. И вдруг… вдруг, как по команде все до единого павианы, в том числе и Обляев, падают на пол и замерают в позе «Не вели казнить!» И наступает тишина.
Ознакомительная версия.
