Минут десять мы стоим, распевая гимны, которые я не знаю. Я не привыкла ходить на каблуках; Соф съездила на автобусе в город и купила эти туфли. Они уже стерли мне пятки до крови – я чувствую, как промокли колготки. Я покачиваюсь от духоты, перенося свой вес с одной ноги на другую. Вот бы присесть, думаю я, но тут же спохватываюсь и корю себя за эту мысль.
Нед подхватывает меня под руку, когда я пошатываюсь. Я поднимаю на него глаза. Его волосы связаны в аккуратный пучок.
– Ты в порядке? – одними губами спрашивает он. Я киваю. Гимн заканчивается, и мы садимся под рокот голосов, хлопанье скамеек и шелест бумаги. Наступает пауза, пока пастор поднимается на кафедру. Я оглядываюсь через плечо, ища Джейсона. Он смотрит на Неда, а не на меня. Мой взгляд перехватывает Соф. Я отворачиваюсь.
– Гротс, – шепчет мне Нед, кивая на гроб, – малость похоже на корзину для пикника.
В горле у меня застревает смешок. Я сама выбирала гроб, плетеный из ивовых прутьев. Грей предпочел бы, чтобы его пустили по морю в ладье и стреляли в нее горящими стрелами. Вместо этого после состоится…
Не думай об этом, не думай об этом, не думай…
Мы снова встали.
Папа перевирает слова церковного гимна, уверенно начиная вторую строфу. Нед фыркает.
Весь день нас бросает от обычного к чудовищному. Бинарный ритм.
Вымыть голову шампунем с самым слабым запахом, проглотить половинку тоста. Машинально выставить на стол банку «Мармита». Натянуть черные колготки, хотя на улице двадцать девять градусов, да и в любом случае Грей предпочел бы видеть нас босыми. Я их то снимала, то надевала и все равно собралась слишком рано. Нед придерживал меня за спину, сидя на диване и переключая каналы телевизора. Мы ждали автомобильный кортеж, хотя церковь в пяти минутах ходьбы.
Поездка на катафалке. Чувство голода. Попытка вспомнить, какую еду я заказала в пабе для поминок. Папа с красными глазами. Просьба Неда завязать ему галстук.
Слово «панихида».
Слыша, как пастор говорит о Джеймсе Монтелла, я даже удивилась – кто это? Почему вы не называете его Греем? Все засмеялись над историей пастора о том, как Грей собрался перепрыгнуть через канал, чтобы что-то доказать, а его дочь попросила сначала передать ей ключи от «Книжного амбара». Я попыталась вспомнить, но поняла, что пастор говорит о чем-то происходившем до моего рождения. Он говорит о маме.
Мы снова встали и снова спели гимн. Я вздрогнула от боли в стертых ногах.
– Сними ты их. – Нед твердой рукой придерживал меня за локоть. – Все нормально, Гротс, сними их.
Так поступил бы Грей, но я не могу, я не заслуживаю комфорта, меня шатает от духоты, и я падаю…
Суббота, 16 августа
[Минус триста сорок девять и минус три]
– Нет, как форзиция или вереск, вот такой желтый!
Флористка показывает мне другие лилии, кремовые, и я готова заорать на нее, потому что она не понимает. Она не дает мне желтых тюльпанов, а я хочу все сделать правильно, на похоронах должны быть желтые тюльпаны! Я практически кричу, а она спокойно смотрит на меня и отвечает:
– Но ведь сейчас сентябрь…
[Минус два]
Я стаскиваю платье через голову. Оно цепляется за бюстгальтер. Я уже вспотела и, отдуваясь, пытаюсь расстегнуть молнию. Соф стоит у примерочной кабинки и пусть заткнется, все мне слишком коротко и жмет в подмышках, я слишком высокая. Я бы в жизни не выбрала такое платье, этот цвет. Оно же черное, но, с другой стороны, нам же на похороны…
[Минус один]
Телефон на кухне звонит, но никто из нас не делает движения подойти, мы весь вечер сидим и смотрим в пустоту. Через несколько секунд включается автоответчик. «Это Джеймс, Юрген, Эдзард и Марго», – гудит Грей и начинает хохотать над нашими нелепыми именами. Зычный смех заполняет комнату, будто его смерть – большая космическая шутка, которую сыграла с нами Вселенная. Ха-ха-ха…
* * *
Ну, что будет дальше, уже понятно. С самых похорон меня бросает во времени все ближе и ближе к смерти Грея. Четыре временных тоннеля за три дня – их интенсивность и частота появления оставили меня в состоянии легкой дурноты. Я знаю только, что сегодня суббота и на сегодня назначена вечеринка, и то потому, что Нед, расхаживая по кухне и сооружая сандвич с беконом, поинтересовался, не одолжить ли мне на вечер подводку для глаз.
От путешествий во времени у меня десинхроноз и нудная, навязчивая головная боль, а во рту затхлый привкус. Я сижу в «Книжном амбаре». В сумраке таится натекшая лужицей темная материя. Папа кряхтит. Он крадучись ходит между стеллажей вблизи письменного стола, а я усердно печатаю. Компьютер настолько медленный, что щелкает и жужжит между ударами клавиш.
А после каждого щелчка и жужжания раздается папино кряхтенье.
Это ужасно действует на нервы. Особенно потому, что я вовсе не ввожу в ведомость номера и суммы чеков; все эти щелчки и жужжание – новое письмо миз Эдеванми. На мой первый имей она не ответила. Интересно, за что электронная почта на меня ополчилась?
Я хочу, чтобы пальцы летали по клавиатуре, рассказывая все, что случилось: от зонированных экранов до яблонь и как Вельтшмерцианово исключение вышло из-под контроля. Я точно знаю, каким будет следующий тоннель и когда он откроется: сегодня, во время праздника.
Разве не к тому шло целое лето? Неотвратимо?
Я хочу понять, как это остановить. У меня пять часов, и, независимо от эссе, сделать это нужно без щелканья, жужжания и вздрагиваний.
Щелк.
Ж-ж-ж.
Ой.
– Гхм-гхм, Готти…
Перед столом стоит папа, нервно переминаясь с ноги на ногу. Я машинально прикрыла тетрадь.
– Я почти закончила, жду, пока компьютер сохранит, – солгала я, кивнув на список по другую сторону клавиатуры.
– А, вот как, – кивнул он, вытянул другой стул и присел, подтянув брючины. Он снова ходит в красных «Конверс», лицо серьезное – с таким лицом он объявлял о приезде Томаса. С таким лицом он вышел в больничный коридор в сентябре прошлого года и сказал нам, что мы можем ехать домой.
– Марго, – официально начал папа, откашлялся, подхватил Умляута, посадил на колени и начал гладить. Он принес котенка на работу?! – Готти, Liebling…
Я ждала, вертя в пальцах ручку и скроив мину невинного подростка, который вовсе и не разрушает материю реальности.
– Нед видел, как Томас выходил из твоей комнаты в прошлое воскресенье. Утром.
Невероятно. И папа ждал почти неделю, прежде чем со мной заговорить? Грей вошел бы прямо в спальню в разгар событий и выдрал бы нас за уши.
– Надо мне говорить с тобой… – продолжительное кряхтенье. – Du Spinner [27], конечно же я обязан поговорить с тобой о вас с Томасом.
Я испытала неописуемое облечение, поняв, что папа собирается заговорить о сексе. И тут же меня передернуло: фу, с папой – и о сексе! Я не могу это слушать. Мне захотелось залечь в темной комнате на несколько часов и как следует проблеваться. Это неожиданно подействовало на меня умиротворяюще.
– Все нормально, мы не… – заторопилась я, широко улыбаясь.
Мы, правда, нет – по крайней мере я так думаю. Временные тоннели выхватывают меня из реальности и вбрасывают обратно, поэтому я толком не знаю, что происходило после пляжа, яблони и ванны. Томас уезжает, и он мне врал.
«Голубое пламя гаснет, чуть тронув бумагу», – написал Грей обо мне в своем дневнике. Я не такая вспыльчивая, как он, я негодный фейерверк, который затухает после первого же шипения. Я верна себе, упрямая и непрощающая. Обидевшаяся на Соф за то, что перестала меня понимать, обидевшаяся на Неда за то, что он счастлив, обидевшаяся на мать за то, что она умерла. Я не хочу обижаться на Томаса за то, что он уезжает, но я не знаю, кто мы друг для друга.
