— Эдуардо, друг мой, давайте уж лучше про напитки, — попросил его мистер Мексон. — Этак мы от представления заморских кушаний и расхвораться можем.
— Действительно, — поддержал его мистер О`Ширли, — напитки, что ж в них может быть отвратительного? Их из всякой дряни не делают.
— Ну не скажите, — усмехнулся Перец. — Вот в Дай-Вьете в вино желчь живой змеи добавляют, в Чайне – гекконов, это такие, знаете ли, ящерицы, а в мексиканский мескал кидают личинку долгоносика или гусеницу. Это уж не говоря…
— Умоляю – ни слова более, — взмолился галантерейщик. — Я долго этого не выдержу!
— Долго и не выйдет, — отозвался мистер Мексон, достав из кармана пижамы хронометр и поглядев на его циферблат. — Мы успеем сыграть не более одной партии, поскольку доктор разрешил нам всем посидеть лишь до полуночного часа. Всем, кроме мистера Вилька, разумеется.
— Бедолага, как же вы будете здесь до утра, без еды, без питья, — посочувствовал мне мистер Перец.
— Ну, без еды я долго могу…
— А о питье я для вас, друг мой, позаботился, — радостно заявил мистер О`Ширли. — Дражайший Эдуардо давеча поделился со мной рецептом тонизирующего напитка из шиповника и меда – без змей и гекконов, не беспокойтесь. Шиповник у меня есть, мед тоже, так что аккурат перед тем, как идти сюда, я взял у сестер кипяточка, заварил, и теперь напиток уже должен бы настояться.
— Должен, — подтвердил испанец.
— Даже не знаю, как вас благодарить, — начал было я.
— Пустое, мне это ничего не стоило, — отмахнулся галантерейщик, — Да и мысль, сказать по чести, не моя. Ну-с, а мы с Эдуардо и Грю, с вашего позволения, пропустим по стаканчику наливки перед последней партией. Мне только нынче вечером сосед прислал. Очень крепкому сну, знаете ли, способствует. Я покуда за бутылками и стаканами, джентльмены, а вы, мистер Вильк, тасуйте колоду. Ваш черед.
Вернулся он практически моментально, с двумя стеклянными бутылками в одной руке, и четырьмя стаканами в другой.
— Извините, констебль, вам не предлагаю, — произнес мистер О`Ширли, откупоривая один из сосудов, — Вы на посту. Зато вот эта бутыль полностью в вашем распоряжении. Теплая еще, но это не страшно.
— Даже и к лучшему, — кивнул в ответ мистер Перец. — Ну что же, констебль, можно и раздавать.
Видимо наливка соседа и впрямь обладала каким-то успокоительным воздействием, поскольку к исходу уже первого роббера финальной партии все трое пациентов камиллианского гошпиталя отчаянно зевали, я же, от настойки О`Ширли, напротив, ощущал прилив сил и бодрости, так что к концу игры, в целом, по результатам всех партий, стал богаче на гроут и один фартинг.
Джентльмены разошлись почивать, прихватив стулья и табуреты (добрейший галантерейщик, впрочем, один стакан мне оставил), я же остался скучать на стуле, практически в полной темноте – лишь фонари в противоположных концах коридора давали некое подобие освещения, да свет луны через бойницы в палате слегка разгонял тьму.
Время тянулось медленно, и даже вечного "развлечения" ночного патрульного – прислушиваться к звукам улицы, – я был лишен. В гошпитале стояла тишина, лишь откуда-то издалека, время от времени, раздавался чей-то богатырский всхрап, да разок сестра Евграфия проскользнула по коридору по каким-то своим делам – кажется, утку чью-то выносила, я не разглядел. Похоже, она даже не заметила меня в темноте, да и я не стал ее беспокоить.
Не знаю уж, сколько времени прошло точно с того момента, как я остался на посту в полном одиночестве, навряд ли более чем два часа, если судить по тому, как теплая бутыль с настойкой шиповника (к коей я еще пару раз за это время приложился) остыла, когда мой организм недвусмысленно мне намекнул, что обильно пить на таком посту, это не самая умная идея из тех, что приходили мне в голову. Впрочем, эту проблему я, по недолгому размышлению, решил довольно споро: в палате Дэнгё-дайси, под кроватью, отчетливо виднелась ночная ваза, которой сам пациент пользоваться покуда еще не мог, так как являлся лежачим больным. Так отчего ею не воспользоваться лицу, его охраняющему, коли уж оное лицо отойти и на миг не может? Решительно не вижу – отчего.
Закончив дело в палате фальшивого ниппонца и вернув сосуд на место, я сделал шаг, чтобы вернуться на место, когда, неожиданно, почувствовал сильнейшее головокружение, в глазах у меня потемнело, а к горлу подкатила тошнота. Я покачнулся, оперся рукой о стену, и тут на меня накатила ужасающая слабость. Дыхание мое сбилось, мысли, до того предельно ясные, спутались, и по всему телу выступил обильный пот. Мне подумалось, — вяло как-то, без малейших эмоций, — что надо крикнуть, позвать на помощь, но в горле тут же образовалась сухость подобная той, о какой я читал в книге, описывающей пустыню Сахара. Сиплый хрип вырвался из моей глотки, ноги, помимо воли, подкосились, и я упал на колени, стукнувшись еще при том о стену головой. Искры в глазах на миг прояснили мое сознание – я вытянул руку, пытаясь найти, за что ухватиться, нашарил одну из двух подушек на постели, потянул ее, и рухнул на пол, стащив ее за собой. Дэнгё-дайси издал приглушенный стон.
Где-то на границе моего меркнущего сознания билась мысль о том, что надо выползти в коридор, крикнуть, как-то еще позвать на помощь… Не знаю, где я нашел в себе силы, чтобы приподняться, выпрямиться – так при этом и не выпустив подушку из правой руки, — мне это не помогло все равно. Миг, и я упал спиной на стену палаты, тут же съехал по ней, оказавшись на корточках, и все. Больше у меня ни сил, ни желания двигаться не было. Лишь гулко ухала кровь в ушах, вызывая у жалких границ оставшегося разума некое подобие раздражения.
— Все. Потух, — раздался от двери тихий голос. Я едва различил его. — Долго ж тебя пробирала отрава, здоровяк… Жаль тебя, миленький, конечно – ты и правда напомнил мне Джоша. Извини, ничего личного.
Несколькими секундами позже, — а может и целую вечность спустя, — передо мной появилась неверная тень, остановившаяся у кровати. Темнота уже почти полностью застила мне глаза, и различал я лишь смутный размытый силуэт.
Дэнгё-дайси что-то прошептал на своем языке (а может и на нашем, от шума в ушах я почти не различал его слабого голоса).
— Все будет хорошо, — ответила тень. — Теперь все будет хорошо.
Затем неверный силуэт изогнулся, лжемонах издал какой-то стонущий звук, а тень, изрядно увеличившаяся, выпрямилась, а потом рухнула на койку, перегнувшись буквально пополам. Началась возня, Дэнгё-дайси приглушенно издавал невнятные звуки.
"Эва, да это ж его подушкой душат", понял я. И тут же родилась мысль: "Надо это прекратить".
Я попробовал пошевелиться, и ничего не вышло. Тогда я напряг все силы, всю свою волю вложил в одно единственное движение, возопил мысленно, "Святая Урсула, не оставь меня при исполнении! — и паралич отступил. На одно только мгновение, но отступил. Я резко выпрямился, оттолкнувшись ногами от пола, круговым движением руки обрушил по прежнему зажатую в руке подушку на то место, где должно было находиться голове "тени" и издал приглушенный полурык-полурев. Тень охнула и осела на пол, а следом, с высоты всего своего немалого роста, на нее рухнул и я – как был, стоймя, попутно перевернув мной же недавно заполненную ночную вазу. Затем меня вырвало, прямо на придавленную мной фигуру, и сознание мое погасло окончательно.
И последняя, в которой все тайное становится явным, а также рассказывается о том, что было после, и чем закончилось.
— Констебль… Констебль, — голос раздавался глухо, как через вату, а затем в нос мне шибанула едкая аммониачная вонь, заставившая меня завертеть головой. — Констебль, вы меня слышите? Жив, господа, опасность миновала.
Я открыл глаза, и тут же зажмурился – из окна неподалеку, прямо мне в лицо, падал яркий солнечный свет. Смутно помнились какие-то голоса, что кто-то меня теребил, куда-то таскал, кажется мне еще и желудок промывали, и на все это накладывался негромкий стук в бубен, однотонное невнятное завывание на непонятном языке, да запах дыма и степных трав.
— Где я? — помимо воли вырвался у меня вопрос.
— Все там же, мистер Вильк, в гошпитале Святой Маргариты, — донесся до меня знакомый голос. — Только уже в качестве пациента.
Я, наконец проморгался, и смог оглядеться. Чистое светлое помещение, с казенной окраски стенами – сразу видно, что не для жилья оно, — не слишком большое, но и не чрезмерно маленькое. В центре непонятный стол-кровать с прикрепленным над ним электросветильником (в настоящее время – погашенным), на котором я и лежу, шкафчики, столики, разная посуда, явно медицинского назначения, и повсюду множество врачебных инструментов самого пренеприятного вида.
Кроме меня в комнате присутствовали еще трое. Двое – в обычных таких врачебных фартуках, в каких доктора пациентов пользуют, а еще один… Я проморгался, и даже потер глаза, будучи убежден, что у меня начались галлюцинации. Между двумя медиками стоял доктор Уоткинс. С полосами белого и синего цвета на щеках, в вышитом бисером кожаном плаще-накидке поверх костюма, и роуче[42] с рогами, на голове. В одной руке доктор держал бубен, а в другой – нечто вроде погремушки из тыквы. Вид у него был измученный.
