Это была губная гармошка.
Папа выдул аккорд.
Уилл встал, опять уставившись на Джима.
Папа отвесил ему оплеуху.
— Не смотри! Беги!
Уилл пробежал пару шагов.
Папа выдул другой аккорд, дернул Уилла за локоть, потом схватил и подбросил его руки.
— Пой!
— Что?
— Да Господи, что угодно!
Гармоника, фальшивя, заиграла «Лебединую реку».
— Папа, — Уилл едва тащился, опустив голову, и добавил, — это ж глупо!
— Конечно! Мы и хотим этого! Глупый человек! Глупая гармоника! Фальшивая мелодия!
Папа радостно закричал. Он кружился как танцующий журавль. Но он еще не мог стать совсем простым и глупым. Он лишь хотел нашуметь, хотел нарушить тишину.
— Уилл, — крикнул он, — а ну-ка, погромче, посмешней! Проклятье ада! Не давай им пить твои слезы, а то они захотят еще! Уилл! Не отдавай им свой плач, ведь они вывернут его наизнанку и сделают своей улыбкой! Будь я проклят, если смерть наденет мою печаль как свой праздничный наряд. Не корми их печалью, Уилл, расслабься! Дыши глубже! Дуй.
Он схватил Уилла за волосы и тряхнул его голову.
— Ничего… смешного… — вяло отозвался Уилл.
— Ишь ты! А разве это не смешно! Я! Ты! Джим! Все мы! Настоящие снайперы смеха! Смотри!
И Чарльз Хэлоуэй провел рукой по лицу, захлопал глазами, прижал нос, подпрыгнул как шимпанзе, завальсировал с ветерком, выбил в пыли чечетку, закинув голову, словно собирался лаять на луну, подхватил Уилла и потащил за собой.
— Смерть просто смешна, будь она проклята, Господи! Наклонись и — раз, два, три, Уилл. Легче шаг. Начнем с «Лебединой реки», а следующее что, Уилл?.. Дальше, дальше отсюда! Уилл, подай свой божественный голос. Скачи, парень!
Уилл подскакивал, приседал, его щеки разгорелись, горло очистилось, словно он съел лимон. Он почувствовал, что грудь распирает, будто в ней воздушный шар.
Папа подул в свою серебряную гармонику.
— Это где же старики… — затянул Уилл.
— Остановись! — заорал отец.
Слышалось лишь шарканье ног, прихлопывания, подпрыгивания, подталкивания.
А Джим? Джим был забыт.
Папа принялся щекотать Уилла между ребер.
— Эту песню поют леди из Камптоуна!
— Дуу-да! — закричал Уилл. — Дуу-да! — Теперь получилось уже с мелодией. Воздушный шар в груди вырос, в горле запершило.
— Трек в Камптоуне — пять миль!
— О дуу-да!
Они изобразили менуэт.
И тут это случилось.
Уилл почувствовал, что воздушный шар в груди вырос до огромных размеров.
Он улыбнулся.
— Что? — удивился папа.
Уилл фыркнул. Уилл засмеялся.
— Что ты сказал? — спросил папа.
Сила наполненного горячим воздухом шара еще шире раздвинула улыбку, откинула голову Уилла назад.
— Папа! Папа!
Он запрыгал. Он схватил папу за руку. Он понесся как безумный, закрякал уткой, закудахтал курчонком. Хлопнул ладонями по коленкам, отбил чечетку так, что пыль взвилась вверх.
— О Сюзанна!
— Не плачь!..
— …из-за меня!..
— Я приду из…
— …Алабамы к тебе…
— …С банджо.
И они подхватили вместе:
— Груди-и-и!
Зажмурив глаза, папа наигрывал веселые аккорды, гармоника, присвистывая, стучала по его зубам, он кружился и подпрыгивал, выбивая дробь каблуками.
— Ха! — они столкнулись, едва не сбив друг друга с ног, треснулись головами, еще громче и порывистей выкрикивая. — Ха! О Боже, ха! О Боже, Уилл, ха! Ты слабак! Ха!
И этот бешеный смех перебивало лишь…
Чиханье!
Они кружились. И, наконец, стали приглядываться.
Кто лежал там, на освещенной луной земле?
Джим? Джим Найтшейд?
Не пошевелился ли он? Не раскрылись ли его губы, не дрогнули веки? Не порозовели щеки?
— Не смотри! — схватив Уилла за руку, папа увлек его плясать дальше.
Расставив руки, они пели просто ноты: до-си-до; гармоника жадно глотала эти неотесанные мелодии из рук папы, который словно аист отплясывал на негнущихся ногах и как индюк топорщил локти. Они перепрыгивали через Джима то туда, то обратно, словно тот был камнем, валявшимся на траве.
— Это кто там в кухне с Диной!
Это кто там в кухне…
— …я знаю-ю-ю-ю!
Джим облизал губы.
Никто этого не заметил. А если они и заметили, то сделали вид, что не замечают, они боялись ошибиться.
Все остальное Джим сделал сам. Его глаза открылись. Он наблюдал за танцующими дураками. Он не верил своим глазам. Он был далеко, он путешествовал сквозь годы. И теперь, когда вернулся, не услышал удивленного окрика: «Эй, старина!» Они плясали джигу, плясали самбу. Казалось, он вот-вот заплачет. Но вместо этого, его рот дрогнул. Он издал подобие смеха. Потому что увидел глупого Уилла и его глупого старого папу, которые как гориллы скакали по лугу. Они перепрыгивали через него, хлопали руками, наклонялись, чтобы омыть его полноводным потоком своего громкого смеха, который не остановился бы, даже если б небо упало на землю или земля разверзнулась у них под ногами, они хотели смешать свое бурное веселье с его робким удивлением, зажечь свет жизни.
И, поглядывая вниз во время этого свободного восхитительного танца, Уилл думал: Джим не помнит, что был мертвым, поэтому сейчас мы не скажем ему ничего, когда-нибудь потом, но не сейчас, не… Ду-у-да-а! Ду-у-да-а!
Они даже не сказали: «Привет, Джим!» или «Потанцуй с нами», они просто протянули руки, словно он упал в суматохе карнавала и нуждался в помощи, чтобы подняться и присоединиться к ним. Они подхватили Джима. Джим взлетел. Джим принялся танцевать с ними.
Схватившись за руки, ладонь к ладони, они от души визжали, пели, радостно прыгали, и Уилл знал, что живая кровь омыла сердце друга. Они подхватили Джима как новорожденного, хлопали его по спине, заставляя дышать, выправляя неумелое еще дыхание.
Затем папа наклонился, упершись руками в колени, и Уилл перепрыгнул через него; Уилл наклонился и папа перепрыгнул, затем они встали один за другим, наклонились, хрипя свои песни, чувствуя приятную усталость во всем теле, и ждали продолжения чехарды, пока Джим, проглотив комок, застрявший в горле, разбегался и прыгал. Однако он не сумел перепрыгнуть через папу, они упали и покатились по траве, и эта куча-мала кричала совой и ослом, ревела как медные трубы, словно в первый день творенья и первозданной радости тех, кто еще не был изгнан из райского сада.
Потом они, наконец, уселись, хлопнули друг друга по плечам, обнялись и, покачиваясь из стороны в сторону от переполнявшего душу счастья, смотрели друг на друга, отдаваясь пьянящему радостному умиротворению.
И тогда они улыбнулись, и улыбки на их лицах загорелись словно факелы, и они посмотрели в даль полей.
Опоры темных шатров валялись как слоновые бивни среди мертвых брезентов, трепетавших под ветром, словно лепестки чудовищной черной розы.
Во всем спящем мире лишь они трое, словно кошки, с наслаждением грелись под луной.
— Что случилось? — спросил, наконец, Джим.
— Лучше скажи, что не случилось! — крикнул в ответ папа.
И они снова рассмеялись, но вдруг Уилл обнял Джима, крепко прижал к себе и зарыдал.
— Эй, — сказал Джим спокойно, поглаживая его в ответ, — эй… эй…
— О Джим, Джим, — сказал Уилл, — мы будем дружить вечно.
— А как же, конечно, — спокойно ответил Джим.
— Все в порядке, — сказал папа. — Немного поплакали, немножко посмеялись, а теперь пошли домой.
Они поднялись на ноги и стояли, рассматривая друг друга. Уилл оглядывал отца и гордился им.
— О папа, папа, это ты сделал, ты это сделал!
— Нет, мы вместе это сделали.
— Но без тебя мы пропали бы. О папа, я же совсем тебя не знал. А теперь я тебя знаю.
— Неужели знаешь, Уилл?
— Очень даже знаю!
Они видели друг друга сквозь мерцающий ореол влаги.
— Ну, что же, тогда — здравствуй.
Папа протянул руку. Уилл пожал ее. Оба рассмеялись, вытерли глаза, и только тогда присмотрелись к убегающим к холмам следам на росе.
— Папа, они когда-нибудь вернутся?
— И нет. И да, — папа спрятал гармонику. — Нет, вернутся не они. Да, придут другие люди, которые будут похожи на них. Не обязательно с карнавалом. Бог знает, в каком обличье они появятся в следующий раз. Непременно придут. Они в дороге.
— Нет, — сказал Уилл.
— Да, — сказал папа. — Мы должны остерегаться их всю оставшуюся жизнь. Борьба только началась.
Они медленно шли вокруг карусели.
— На кого они будут похожи? Как мы их узнаем?
— Кто знает, — спокойно ответил папа, — может быть, они уже здесь.
Мальчики быстро оглянулись.
Но был только луг, карусель и они сами.
Уилл посмотрел на Джима, на отца, на себя и свои руки. Потом поднял взгляд на папу.
