И пока Чарльз Хэлоуэй смотрел, и вместе с ним смотрели державшиеся на расстоянии фосфорические, как гнилушки, влажные, как у омаров, и холодно-бесстрастные глаза; мальчик, который был мистером Даком, холодел с каждым мгновением, потому что смерть разрушала охранявшие его изгороди из рисунков ночных кошмаров, сверкающих молний, мгновенных набросков, которые извивались, свертывались, прижимались к земле или взмывали ввысь, подобно ужасным знаменам проигранной войны, затем один за другим они начали исчезать с распростертого на земле тщедушного тела.
Многочисленные уроды со страхом смотрели вокруг, словно ущербная луна вдруг стала полной, и в ее ярком свете они смогли увидеть все, что ранее было скрыто темнотой; они растирали свои запястья, словно освободившись от цепей, терли шеи, будто страшная тяжесть свалилась с их сгорбленных плеч. Они с трудом выкарабкивались из могил, в которых были погребены заживо, протирали глаза, изумленно оглядываясь на нагромождения страданий, которые они испытали около замершей карусели. Если б хватило смелости, они наклонились бы, потрясая руками над этим бледным лицом с мертвенно улыбающимся ртом. Но если б это случилось, они оцепенели бы, увидев, как их собственные портреты, живые свидетельства их беспощадной алчности, злобы и отравляющей жизнь вины, итоги увиденного их слепыми в сущности глазами, сказанного их искалеченными ртами, сделанного их заманивающими и обманывающими телами, как все это таяло на убогом могильном холмике снега, в который превратился всесильный Дак. Там растаял Скелет! Ущербно-премудрый Карлик! Вот и Глотающий Лаву уже исчез с тела этого осеннего человека, следом за черным палачом, там рвался ввысь и исчезал пустой, летящий по ветру монгольфьер, Человек-Воздушный Шар, Пузырь Великолепный поднялся в чистый воздух — все это совершалось там! Рассеивались и исчезали дьявольские орды, по мере того как смерть дочиста отмывала разрисованную доску!
И вот уже обыкновенный мертвый мальчик, ничуть не изуродованный картинками, смотрел на звезды пустыми глазами мистера Дака.
— Ах-х-х-х-х…
Облегченно вздохнули хором странные люди.
И тут — может, орган-каллиопа в последний раз взревел голосом мистера Дака, может, это гром спросонья повернулся в облаках. Вдруг все сдвинулось и закрутилось. Уроды в страхе бросились бежать. На север, на юг, на восток и на запад, освободившиеся от карнавала, от темного предначертания, свободные друг от друга, они бежали как свиньи, как кабаны, испуганные бурей.
Казалось, что каждый, убегая, дернул за растяжку и вытащил колышек, к которому крепился брезент балагана.
Теперь небо содрогнулось от гибельного выдоха среди грохота, треска и скрипа схлопнувшейся темноты, когда балаганы и шатры рухнули.
Стремительно, со свистом, как кобры летели растяжки, хлопали, скользили и словно бичи косили траву.
Тросы огромного Главного Балагана содрогались в конвульсиях, опорные столбы трещали как кости. Все качалось перед неминуемым падением.
Огромный шатер бродячего зверинца захлопнулся, как мрачный испанский веер.
Палатки и шатры, расставленные по лугу, повалились словно по команде, поданной ветром, поднявшимся при разрушении гиганта.
Затем, наконец, Главный Балаган, словно огромный доисторический летающий ящер, был втянут в Ниагару взбесившегося воздуха, лопнули триста пеньковых змей, расщепились и рухнули черные боковые опоры, словно зубы, вырванные из циклопической челюсти, по воздуху било разрушающееся крыло площадью во много акров, похожее на воздушный змей, пытающийся улететь, но связанный с землей, и должен был в конце концов уступить земному притяжению, должен был развалиться под своей собственной тяжестью.
Теперь этот огромный балаган выбрасывал жаркие гнилые вздохи, тучи конфетти, которое было древним уже в ту пору, когда каналы Венеции еще не оделись камнем, и выдавливал струи сладкого розового сиропа, похожие на ленивых удавов. Разрушаясь, шатры и балаганы сбрасывали кожу, безутешно стонали до последнего мига, пока высокие бревна, служившие спинным хребтом чудовища, не упали с грохотом и ревом пушечных залпов.
Орган-каллиопа еле хрипел.
Поезд покинутой игрушкой стоял в поле.
Уродливые, намалеванные маслом картинки хлопали в ладоши на последних, еще стоявших флагштоках, затем и они повалились на землю.
Скелет, единственный, кто не убежал, наклонился, поднял с земли тело хрупкого мальчика, который недавно был мистером Даком. И ушел в поля.
Через мгновенье Уилл увидел тонкого человека и его ношу, человек шел по склону холма следом за убежавшей карнавальной толпой.
Лицо Уилла отражало все происходившее, чутко воспринимая быструю смену событий, шум, крики, суматоху, смерть и бегущих прочь уродов. Кугер, Дак, Скелет, Карлик, который был торговцем громоотводами, не убегайте, вернитесь! Мисс Фоли, где вы? Мистер Кросетти! Все кончилось, Успокойтесь! Все в порядке! Возвращайтесь, возвращайтесь же!
Но ветер уже расправлял траву, примятую их ногами, и теперь они могут бежать вечно, пытаясь обогнать самих себя.
Поэтому Уилл вернулся назад, присел над Джимом, надавил на его грудь и отпустил, еще надавил и отпустил, затем, дрожа от страха, дотронулся до его щеки.
— Джим?..
Но Джим был холоден, как пласт вывернутой лопатой земли.
Под покровом холода, казалось, сохранилась непрочная последняя теплота, в бледной коже скрывался некий цвет, но когда Уилл пощупал запястье Джима, он не нашел пульса, когда приложил ухо к его груди, не услышал, как бьется сердце.
— Он мертв!
Чарльз Хэлоуэй подошел к сыну и опустился на колени перед его другом, чтобы дотронуться до неподвижного горла, до застывшей груди.
— Нет, — озадаченно произнес он, — не совсем…
— Мертвый!
Слезы хлынули из глаз Уилла. Он был разбит, потрясен, уничтожен.
— Прекрати реветь! — закричал отец. — Хочешь спасти его!?
— Слишком поздно… о папа!
— Замолчи! Слушай!
Но Уилл рыдал.
Тогда отец оттащил его в сторону и ударил. Один раз по левой щеке. И один раз сильно по правой.
Казалось, так он выбил из него все слезы, ни одной не осталось.
— Уилл! — отец свирепо ткнул пальцем в него и в Джима. — Прокляни это, Уилл, все это, всех этих — мистера Дака и его шайку, ведь им нравятся плачущие. Боже мой, как они любят слезы! Господи Иисусе, чем дольше ты рыдаешь, тем больше они пьют соли, стекающей с твоего подбородка. Завопи, завой — они как кошки почуют тебя. Поднимись! Встань с колен, прокляни этот карнавал! Прыгай, пляши! Вопи и кричи от радости, Ты слышишь! Кричи, Уилл, пой, но больше всего смейся, это твое главное оружие — смейся!
— Я не могу!
— Ты должен! Это все, что у нас есть. Я знаю! В библиотеке! Ведьма сбежала, Бог мой, как она удирала! А потом, я же застрелил ее с помощью смеха. Всего лишь улыбка, Уилли, ночное отродье не выносит ее. Потому что в ней — солнце. Мы не сможем победить их, если будем печальными, Уилл!
— Но…
— Черт возьми! Ты видел зеркала! Эти зеркала наполовину затолкали меня в могилу. Они показали мне меня старой развалиной. Они ругали меня! Они до того запугали мисс Фоли, что она примкнула к их великому походу в никуда, присоединилась к дуракам, которые хотели овладеть всем! Это самое идиотское желание: овладеть всем! Бедные проклятые глупцы. Их заманило ничто, они словно собака, которая уронив кость, бросается за отражением кости в пруду. Уилл, ты видишь: каждое из зеркал повалилось. Как ледяная глыба в оттепель. Без камня, без ружья или ножа только от моих зубов, открытых в улыбке, от моего горла, языка и легких, издавших звуки смеха, я расстрелял эти зеркала просто смехом! Я уничтожил десять миллионов испуганных глупцов и дал возможность настоящему человеку встать на ноги! Стой на своих ногах, Уилл!
— Но Джим… — запинаясь, произнес Уилл.
— Полужив, полумертв. Джим и был таким. Искушенный злом. Теперь он зашел слишком далеко и, может быть, его не вернуть. Но он ведь боролся, чтобы спасти себя, правильно? Протянул тебе руку, чтобы упасть, освободиться от дьявольской машины, разве не так? Поэтому мы закончим эту борьбу за него. Давай, двигай!
Уилл натужно дернулся, потянулся, пошел.
— Беги!
Уилл снова засопел, сдерживая слезы. Папа дал ему пощечину. Слезинки метеорами слетели со щек.
— А ну, пляши! Прыгай! Кричи!
Он подтолкнул Уилла, зашаркал рядом с ним, потом с силой сунул руку в карман, так, что лопнула подкладка, вывернул его наружу и выхватил что-то блестящее, серебристое.
Это была губная гармошка.
Папа выдул аккорд.
Уилл встал, опять уставившись на Джима.
Папа отвесил ему оплеуху.
— Не смотри! Беги!
