И Всеслав обнял.
Молли уткнулась в воротник его тулупа, чувствуя, как права Таньша — лицо у неё пылало так, что казалось, прикоснёшься — обожжёт.
Оттолкнулась поспешно ладошками от твёрдой широкой груди — и зашагала, почти побежала вперёд, ко двору Старшей, не оглядываясь, смотря прямо перед собой, ибо там и впрямь было на что посмотреть.
Двор огораживал частокол из врытых стоймя толстенных, заострённых поверху кольев. И на каждом колу торчало… торчало на колу… ой, мама–мамочка…
Головы. Человеческие головы. С глазами, губами, носами, зубами, ушами и прочим.
И… и не просто головы.
В машинистском шлеме, в очках–консервах, с холёными острыми усами, торчащими в противоположные стороны, словно две шпаги, красуется на колу голова явно офицер- механика. И не просто красуется — медленно поворачивается, глядит на Молли, словно… словно…
Рот у головы открылся. Блеснули неестественно белые зубы.
Молли взвизгнула. И сорвалась с места, не помня себя от ужаса — скорей, скорей проскочить мимо жуткого частокола!
Она зажмурилась изо всех сил.
Почему, ну почему Волка не предупредила?!
Однако картина осталась словно впечатанной ей под веки — добрых две дюжины голов, иные в шлемах машинистов, иные — в высоких касках, иные — в полевых кепи. Другие с усами, третьи в очках, четвёртые с моноклем.
И они поворачивались. Они смотрели на Молли, их рты раскрывались, кажется, они даже что–то говорили…
Молли не слышала. Визжа, она мчалась вперёд, пока с разгону не врезалась во что–то твёрдое так, что из глаз посыпались искры.
Ворота. Высокие ворота в частоколе.
— Девочка! Эй, девочка! — услыхала она целый хор, доносившийся с верхотуры.
Головы. Головы окликают её.
А–а–а-а-а!..
Ой, ой, Волка же говорила — ничего не бояться… это же Старшая… это её двор… её магия…
В панике Молли кое–как нашарила кованую ручку, потянула тяжёлую калитку на себя. Проскочила внутрь — и обессиленно привалилась к брёвнам, потому что хор насаженных на колья голов разом замолчал, как отрезало.
И тогда Молли осторожно огляделась.
Просторный двор, который уже заливают ранние сумерки. Снега почти нет, земля чёрная. Тепло. Очень тепло, словно тут зима и не наступала. От почвы поднимается парок.
Вдоль внешнего частокола тянулись длинные и низкие сараи. Крыши, заметила Молли, чисты, снега нигде нет. У одного строения — прозрачные стены. Над другим поднимаются сразу несколько труб разной величины, высокие и низкие, узкие и широкие, и из всех разом валит дым, причём разноцветный.
По правую руку — дом. Низкий, как и всё тут, одноэтажный, зато расползшийся во все стороны выступами комнаток, напоминая древний пень, намертво вцепившийся в землю бесчисленными корнями.
Нет, он не выглядел как–то особенно устрашающе. Дом как дом, бревенчатый, с тесовой крышей и небольшими окнами.
Кошка Ди, всё это время крутившаяся, оказывается, подле Молли, решительно мяукнула и потёрлась о её ноги, словно подбадривая.
— Ох, прости, — повинилась Молли, — совсем о тебе забыла. Стыд и срам! Но ты молодец, ходишь сама по себе, не пропадаешь… ты небось и голов–то не испугалась!
— Мяу, — согласилась Ди. И тотчас зашипела, словно вода, попавшая на раскалённые камни.
Откуда–то из–за угла вывернул крупный пёс, в холке Молли почти по плечо. Палевый, с висячими ушами и умными карими глазами. Шёл он неспешно, с достоинством, не выказывая злобы.
Молли замерла. Пёс если и уступал Волке в её зверином обличье, то немного.
Ещё один оборотень?
А следом за псом от крыльца спешил здоровенный чёрный котяра. Чёрный как ночь, ни единого светлого волоска.
Парочка выразительно переглянулась. Пёс шагнул к Молли и принялся обнюхивать — не торопясь, со знанием дела. Обнюхал всю, сунув холодный и влажный нос даже ей к уху. Негромко рыкнул, словно обращаясь к своему сотоварищу.
Котяра же тем временем уделял внимание отнюдь не Молли, а Ди. Распушив хвост, гордо прошёлся туда–сюда; Ди перестала шипеть, демонстративно уселась у ног хозяйки и, отвернувшись, принялась умываться.
Пёс вновь рыкнул, уже настойчивее.
Кот нехотя подобрался поближе к девочке и тоже принюхался. Даже встал на задние лапки, опираясь передними Молли о бедро.
Мяукнул коротко и утвердительно.
В следующий миг дверь в дом распахнулась. Из темноты показалась фигура с огоньком в руках, сгорбленная, скособоченная; мрак скрадывал её черты, Молли ничего не могла разглядеть.
Разом загомонили, зашумели головы на кольях. Поче- му–то их вдруг стало слышно более чем хорошо.
Молли, задрожав с головы до пяток, только и смогла, что сделать книксен. Это, похоже, получилось само собой. Школьные неписаные правила вдруг ожили и дали о себе знать. Если видишь директрису — сразу делай книксен. Даже если она тебя не замечает и вообще идёт в другую сторону.
Фигура на крыльце что–то прошамкала. Именно прошамкала, нечто неразборчивое — Молли, уже слегка привыкшая к речи Rooskies, не уловила ни одного знакомого слова.
Пёс и кот тотчас отскочили в стороны.
Фигура, припадая на ногу, медленно спускалась с невысокого крыльца. Молли вгляделась, только сейчас заметив, что ни факела, ни свечи, ни лампы или фонаря у хозяйки в руках нет. Желтоватый огонь просто следовал чуть впереди и сбоку от неё.
Сердце у Молли колотилось, она, похоже, забыла, что надо дышать. Не зная, что предпринять, сделала ещё один книксен.
Фигура остановилась шагах в шести перед ней. Слабо шевельнулась пола плаща, и желтоватый огонёк послушно подлетел вверх, резко прибавив в яркости.
Молли охнула.
Перед ней стояла старуха — и не просто пожилая женщина. Нет, от неё веяло древностью, настоящей, глубокой. Длинные прямые пряди, седые и густые, спускались низко, до самого пояса, заканчиваясь тяжёлыми кольцами–подвесками; далеко вперёд выдавался худой, костистый и острый нос, смахивавший на птичий клюв. Совершенно белые брови нависали над глубоко посаженными глазами цвета молодого льда, неожиданно большими и яркими даже сейчас, во тьме. Впалые щёки иссекала густая сеть морщин, на скуле красовалась бородавка размером с виноградину, из которой торчал пучок чёрных волос, заплетённых в тонкую косичку.
Похоже, это были единственные волосы, сохранившие цвет.
Губы, тонкие и бескровные, кривились в ехидной, ядовитой усмешке, открывая кривые жёлто–коричневые зубы.
Очень большие и очень острые даже на вид зубы.
Закутана фигура была в бесформенный коричневый плащ, а может, в пелерину. Из прорезей торчали кисти рук, морщинистые до такой степени, что непонятно уже было, кожа покрывает их или древесная кора.
Ростом старуха была лишь самую малость повыше Молли, зато куда шире в плечах, отчего казалась чуть ли не квадратной.
Пёс и кот, словно вышколенные слуги, уселись у неё по бокам — пёс справа, кот слева.
Кошка Ди, явно показывая, что её так просто не запугать, встала перед Молли, лапы напружинены, хвост трубой.
«Сперва меня одолейте».
— Z…Zdravstvuite, — выдала Молли на своём лучшем Rooskieses.
— Привет, привет, маломерка, — вдруг ответила на чистейшем имперском старуха. Акцент у неё был, но очень, очень незначительный. — Ну, чего встала, зенки на меня пялишь? В дом иди. Там поговорим.
— А… моя кошка…
— Кошка твоя с тобой, само собой. Моему Vasiliyu веселее будет, — - откликнулась старуха.
По первым фразам она отнюдь не показалась Молли такой уж злой или страшной. Видок у неё, конечно, жутковатый, но… в конце концов, это просто очень, очень старая женщина. Что ж тут такого?
Кошке Ди, однако, тут не сильно нравилось. Хвост у неё по–прежнему стоял трубой, шерсть — дыбом, и шипела Ди ну совершенно по–змеиному. Хотя и следовала за Молли, не отставая…
В доме Старшей было полутемно и пахло чем–то необычным, свежим, лесным — тревожащим, не дающим расслабиться, растечься в тепле.
Как и у Младшей и Средней сестёр, стены здесь увешаны были пучками трав, связками луковиц и кореньев, однако было и много, много иного, от чего Молли, едва разглядев, только и смогла, что тихонько ойкнуть.
Здесь висели высушенные, сморщенные лапы — звериные и птичьи, а меж ними — и человеческие кисти. Ровно отсечённые, точно скальпелем, какой был у папы. Здесь стояли крупные стеклянные банки, где в мутноватой зелёной жиже плавали круглые глаза всех мастей, а потом попались подряд два сосуда, в которых эти же глаза плавали кругами, выпустив плавнички и хвосты, словно мальки. В третьей банке они же ползали по дну, словно лягушки — и разом уставились на ойкнувшую Молли.
— Не пялься на них, не пялься, — недовольно бросила старуха. — За мной иди.
Уже привычная невысокая дверь, притолока, которой взрослым приходится кланяться. Обширная, хоть и низкая горница. Большая белая печь, столы и лавки, всё как обычно — необычна, правда, длинная плита с конфорками всех размеров, где горит огонь и мерно булькает пара здоровенных округлых кастрюль, или жбанов, или горшков — кто знает, как верно прозвать? — с мутными бульонами разных цветов, от жёлтого до коричневого, источающими резкий травяной запах.
