— Сволочи, отдувайся за вас. — И принялся за Быка. — Добро тебе измываться, змеюка подколодная, — скрипучим мерзким голосом сверлил он, — забью до смерти, погань лесная, добро тебе людям душу-то мотать, Ящуру отдам, сволочь поганая, добро тебе изгаляться, псина шелудивая!
Бык остановился:
— Ма-а-маня!
— Говорил, добром его надо, — обрадовался брательник и раз пять мигнул правым глазом. — А ну, навоз коровий, добро тебе прохлаждаться, добро мамку перед людями позорить, делай, что говорят.
— Давай, братушка, — подал голос кривоногий тать в тулупе, увешанном железными бляхами, — отмсти за кровь-то. Вишь, маманя-то просит.
Бык разулыбался:
— Ма-ма-ня...
Он подошел к свертку, принюхался, примерился и, размахнувшись «дубинушкой», вмазал Степану по затылку...
— Вдарил? Ведь вдарил.
Брательник, пользовавший Быка мамкиным способом, гордо выпятил грудь:
— Очухался, слава Роду, теперь хлопот с ним не будет.
— Да ты прямо знахарь, Косорыл, — уважительно проговорил один из братьев.
— С добром к людям надо, тогда и они добром ответят!
Атаман дал знак, ватажники побросали убитых в овражек и закидали лапником. Хоть и не погребальный костер, а все по-человечески, не на тракте оставили подельников. Потом Бык взвалил Степана на спину и поволок в чащу. Не забыв нацепить снегоступы, которые бросил ему Косорыл.
— Ма-ам, а ма-а-ам, — клянчил Бык, пыхтя от натуги, — хлебушку ба, а, ма-ам...
— Добро тебе глотку-то драть, — вздыхал Косорыл, все еще повязанный платочком, — гаденыш проклятый. Вечером жрать будем. Добро бы тебе заткнуться, змееныш...
* * *
До самой зимы ромей наставлял Степана в мечевом бое. Искусство, коим владел купец, относилось к тайным, его открывали только вельможам, приближенным к василевсу, и то за баснословные деньги. В Византии было неспокойно (а где спокойно?), и умение оборонить себя ценилось высоко и давалось лишь избранным.
Может, конечно, Филипп и впрямь был сродником василевсу, но скорее дверь в сокровищницу знаний открыли ему звонкие монеты, а не родовитость. Филипп не особо распространялся на сей счет, а Степан не особо выспрашивал.
Не то чтобы ромей сильно обрадовался, когда Белбородко возник на его пороге и попросил обучить мастерству мечника, но и отказать своему спасителю не мог. Ромей добро помнил.
День за днем Степан постигал тайны владения мечом. Сперва Белбородко вставал рядом с наставником и делал те же движения, что и тот. Меч был довольно тяжел даже для могучей руки Степана, и пока оружие превратилось в продолжение тела, прошло не меньше месяца. Потом стал тренировать удар — рубил подвешенную в саду бычью тушу. После дрался с ромеем: сперва вооруженный одним мечом, затем одвумеч.
Ромей нетерпеливо объяснил, как держать рукоять, чтобы не стирать в кровь ладони, как крутить меч, используя силу спины; на этом и закончилась теоретическая часть. В общем-то тренировка проходила под лозунгом «делай, как я» — тот, кто назвал бы Филиппа хорошим инструктором, погрешил бы против истины. Если у Степана что-то не получалось, ромей обычно советовал два дня попоститься и вознести молитву Господу. Но Степан вместо этого, придя домой, упражнялся до самой ночи, вбивая в тело кровавую науку.
После занятий Степан с ромеем обычно бродили по яблоневому саду и вели теософскую беседу. Филипп восхищался тем, сколь сведущ его ученик в вопросах византийской веры. Время от времени к ним присоединялась Марфуша. Девушка почти ничего не говорила, лишь изредка вставляла веское замечание. И не смела взглянуть на Степана.
Если бы Белбородко не занимался в Питере у одного китайца, то и из занятий с ромеем вряд ли что-либо вышло бы. Но многие боевые ухватки были Степану не так уж новы. Работал ведь и с шестом, и деревянным мечом, и с трезубцем. Конечно, славянский меч сильно отличался от оружия, с которым Белбородко был знаком, прежде всего тем, что славянский меч именно рубил, а не резал, как японский или китайский. Но все же движения рук, корпуса, бедер были практически те же, что и с легким оружием. Степан давным-давно усвоил, что не стоит полагаться на грубую силу, а стоит полагаться на разум. Когда меч опускался, Белбородко заставлял себя расслабить плечи, лишь в момент контакта клинка с жертвой усиливал удар напряжением мышц. Занося меч, Степан старался выключить «лишние» мускулы.
К декабрю Степан уже вполне сносно владел одним мечом и имел представление о том, как управляться с двумя. Конечно, до ромея ему было далеко, но многие кмети Любомировой дружины просто не знали, с какого боку к нему подойти, когда Белбородко вставал против них в шутейном поединке. Да и Алатор уважительно отзывался о том, как рубится Белбородко.
Бык сбросил поклажу. От удара Белбородко очнулся...
* * *
Начало зимы Года Смуты. Куяб
Звонка били копыта в хрусткую наледь, народившуюся после оттепели, как ударил морозец. Поскрипывали колеса повозки, далеко по тракту разносились щелканье кнута и окрики старика в утлом тулупе, понукавшего лошадь.
Предместья Куяба встретили поезжанина многоголосьем и суетой. Повсюду сновали воины и людины. Коробейники лезли с нехитрым товаром: отрезами конопляной ткани, медом, воском, домашним скарбом. То тут, то там горбатились напоминающие ворон старухи, предлагавшие кто сушеные грибы, кто пирожки с капустой, а кто клюкву-ягоду.
Старик подумал, что все здесь сильно изменилось. И нельзя сказать, что перемены пришлись поезжанину по вкусу — суетно. Впрочем, к старику никто не лез. Был он столь страшен лицом — губы как коровьи лепешки, нависающий лоб, глаза, вылазящие из орбит, — что даже самый разбитной торговец не решался к нему подойти.
Вокруг посада высилась свежесрубленная городьба. Сам посад тоже стал другим — избы теснились друг к другу, будто селиться, окромя как в Куябе, было негде. Людинов изрядно прибыло.
Повозка миновала Подол и, выехав на купеческий конец, прогромыхала по еловым плашкам. Остановилась у богатого двора.
— Эй, — проорал Булыга, колотя в запертые ворота, — здесь, что ли, Харя живет?
— На кой он тебе? — отодвинул смотровое оконце заспанный детина.
Булыга порылся за пазухой и показал оберег с волчьей пастью.
— Не гневайся, брат, не признал. Парень заскрипел засовом.
— Распряги пердунка моего да овса задай, чтоб от пуза.
Булыга слез с телеги и, отодвинув парня, уверенно вошел во двор и зашагал к хоромам, что громоздились в окружении заснеженных яблонь.
Харя признал Булыгу по тому же амулету, что и парень. Усевшись на загнетку у печи, Булыга отогрел заиндевевшие ноги, отпился горячим сбитнем.
— Избенку-то срубил? Харя кивнул.
— Небось, простыло там все, вели, чтоб печь растопили. Сегодя у тебя переночую, а завтреча к себе съеду. И гривен мне дашь. Поиздержался я в дороге-то.
Харя с тоской глядел на муху, перепутавшую время года и по сему поводу бившуюся о стену. В светелке всегда было тепло, всегда лето — мушиный рай.
— Чего пялишься, — прокаркал старик, — думаешь, прошибет она стену? Вот и я думаю — нет. Не выбраться ей на волю, да и что там, на воле-то, — мороз смертный. И ты не выберешься, и тебе туда, на волю-то, незачем. Сгинешь. Помни, Харя, кому всем обязан! Лютичи тебя возвысили, без нас ты — вошь. А вошь давят!
— Я все сделаю, что скажешь, — потупился Харя.
Зима Года Смуты. Где-то в Полянских лесах
Разбойничье логово находилось в половине дневного перехода от большака. Бурелом внезапно расступился, и появилась небольшая поляна, усеянная занесенными снегом шалашами. Посреди возвышался могучий дуб, и на нем трепетали цветные лоскуты, да еще примостился одноглазый старый ворон, привязанный длинной веревкой к суку. Ворон скосился на людей и натужно каркнул.
Атаман велел сгрузить пленников и поклажу, поклонился птице и ну причитать:
— Ой ты, ворон-воронок, крыла черные, клюв железный, принеси ты нам мертвой водицы, из ключа тайного, ключа волшебного. Мы водицею той товарищей окропим да тела их сложим. Ой да сложим заново, кровиночка к кровиночке, жилка к жилке. Вороги товарищей наших посекли в сече лютой, а ворогов тех тьма-тьмущая, и мечи у них вострые. Ой ты, внучек Стрибожий, ветер-ветерок быстрый, принеси ты нам на крылах своих живой водицы, из ключа тайного, ключа волшебного. Мы водицею той товарищей окропим, живыми их сделаем... Чтобы ноженьками своими травку-муравку топтали, ой да чтобы рученьками своими девок обнимали... Одержали мы победу славную, победу добрую, ворогов побили, с добычей вернулися. Прими от нас, ворон-воронок, внучек Стрибожий, подарочек. Вот тебе монетка золотая, — атаман положил на ветку рядом с птицей дирхем, — вот тебе ножик острый. — В ствол дуба впился засапожный нож. — Ну уж и ты нас не обидь. На клады укажи, от бурь убереги да служи нам верно... А коли подведешь — не жить тебе, ворон-воронок, крыло черное, крыло быстрое... А коли обманешь, расправу жестокую учиним... Верное слово мое, что железо крепкое. А коли соврал, пусть огнем небесным мя поразит![26].
