И каждый раз я останавливаю течение своих мыслей и вспоминаю - вслух или про себя: а ведь Эдвард - родной дядя Вирджинии! Интересно, он сам-то хоть иногда думает об этом? Эту тему мы с ним никогда не затрагивали.
Но я никогда больше не разговаривала с Уиллом Хэмблтоном после того дня. Того дня, когда Лили мне все рассказала.
Больше двадцати лет прошло. Больше десяти тысяч раз проходила я мимо него на Мейн-стрит, словно мимо бродячей собаки, словно мимо пустого места.
Он довольно быстро научился посылать кого-нибудь другого на почту вместо себя. Ваниту, или Эдварда, или кого-нибудь из работников магазина - за письмами, или купить марки, или отослать посылку. Я его и не ждала. Если он приходил сам, я уходила в подсобку и ждала там, пока он не уйдет. Стояла, и лицо у меня горело. Но потом мне стало все равно. Я всегда могу найти себе занятие и спокойно подождать, пока он не уйдет. Порой другие посетители приходили на почту, когда он был там, и я просила их или подождать, или зайти попозже.
Я знаю, что здешние жители думают о "сумасшедшей Джейн Херн с почты", которая в течение двадцати с лишним лет точит зуб на Уилла Хэмблтона и делает вид, что этого человека не существует, тогда как он владеет половиной всех городских зданий. Вряд ли я вела себя правильно. Но и сказать, что я была не права, я тоже не могу. Я просто делала то, что было в моих силах.
Уилл Хэмблтон воспитал своего старшего сына так, чтобы тот творил зло; он еще и вознаграждал его за каждый гнусный поступок. Самого парня я бы, наверное, еще простила, если бы в этом был хоть какой-то смысл.
Но не его отца. И не вижу никакой причины прощать этого человека.
Я сделала то, что было в моих силах, то есть, в общем-то, ничего. Со злом ничего нельзя поделать; его можно только отвергнуть. Не притворяться, что его не существует, а видеть его, знать, в чем оно заключается, и безоговорочно его отвергать. Наказание... А что такое наказание? Быть таким, как все, - школьная чушь. Ведь и в Библии господь говорит о СВОЕЙ МЕСТИ! А потом месть выходит из-под контроля и заходит слишком далеко, и обрушивается совсем не на тех, и.., прости их, господи, ибо не ведают они, что творят... А кто по-настоящему ведает, что творит? Я, например, нет. Но я очень старалась понять смысл своих поступков. И я не могу простить человека, который даже не пытается понять, даже знать не желает, не зло ли он сотворил! Я думаю, что в душе такие люди прекрасно понимают, что творят, и делают они это потому, что обладают достаточной силой и властью. Зло - это проявление их власти над другими, над нами. Зло - это власть Уилла над его сыновьями. И власть его сына над моей дочерью.
Я почти не могу с этим бороться, но я не обязана это приветствовать; и я не желаю улыбаться тем, кто обладает такой властью, или служить им. Я вполне способна повернуться к ним спиной. Вот я и повернулась.
ВИРДЖИНИЯ, 1972
Я по-прежнему как бы ускользаю от самой себя. Существует некая форма. Морской туман способен принимать разные формы: рука, блестящий внимательный глаз, след ноги у кромки прилива. Я должна продолжать преследование, ибо, как говорится, охота уже сама по себе создает добычу. Где-то там, в этих туманах, есть и я.
Тело - это не ответ. Возможно, это вопрос. Удовлетворяя любовную страсть, я обрела нечто иное, но не то, что искала. Я верила тому, о чем твердили все книги, и хотя моя мать так не считала, но я верила книгам: то, другое, это основа всего, фундамент жизни. Только я ничего на этом фундаменте не построила. Возможно, это действительно прочный фундамент, да только на чужой земле, принадлежащей другим людям. А я скиталась по этому иноземному царству, словно туристка, глазеющая по сторонам, - чужая, растерянная, ошеломленная; словно пилигрим, исполненный надежды и жажды преклонения, но так и не нашедший пути к своей святыне; я не могла выйти к цели, даже читая надписи на придорожных столбах - Любовь, Брак, - и следовала широкими тропами, протоптанными миллионами прошедших по ним ног. Словно конкистадор-неудачник, я так и не сумела попасть в Эльдорадо. И не построила никакой крепости, никакого дома - так, убежище на одну ночь, шалаш из веток и листьев, какие Строят разве что дикари. И, устыдившись, я покинула ту страну, то большое старое королевство; я уплыла на пароходе без билета, уплыла далеко-далеко, в новый мир. И гам я искала для себя новую жизнь.
Тело, плоть - вот в чем весь вопрос. Что может быть ближе телу человека, чем его дитя, плоть от плоти его, зародившееся и сформировавшееся у него во чреве из самой его сущности? И я искала свою сущность в дочери еще до того, как она была зачата, так что зачала ее, воображая себе некое крошечное тельце, которое буду любить чистой и нежной любовью. Но когда она впервые шевельнулась во мне, я знала, что она не моя и мне не принадлежит. Это была совсем другая жизнь, отчетливо иная, еще более отличная от моей, чем любая другая, ибо если бы это было не так, если бы забота об этом неведомом существе не была поручена именно мне, то как бы я могла так чисто и нежно его любить?
Итак, она родилась, вышла из меня вместе с последней длинной волной невыносимой боли и теперь бегает себе на свободе. Она, конечно, возвращается ко мне, она приходит домой в четыре часа, пьет молоко с печеньем, мы с ней можем поиграть у ручья, и она никогда еще не покидала меня больше, чем на одну ночь, и не уезжала дальше, чем на экскурсию со школой, но она убегает от меня, когда захочет. И я чувствую, как постепенно натягивается та тонкая струна из эфемерной стали, которую она потянет за собой сквозь годы и которая постепенно станет такой прозрачной и легкой, что, когда она совсем уйдет от меня, я едва смогу догадаться, что эта струна все еще существует; порой я не буду думать о ней неделями, и вдруг резкий рывок заставит меня вскрикнуть от боли, возникшей где-то внутри меня, в самой глубине моего чрева и моей души; резкий рывок и - медленное натяжение, выкручивание невидимой струны, связывающей наши сердца. Я уже предчувствую это. Я предчувствовала это, когда она еще только делала свои первые шаги - не ко мне, а ОТ меня. Она увидела игрушку, которую ей захотелось взять, встала и сделала свои первые четыре шага именно к ней. И с победоносным видом на нее упала. Она всегда шла туда, куда хотела. Но не могу же я все время бегать за ней. Да и не должна я ее преследовать, охотиться на нее, как на дичь. Даже если она - плоть от плоти моей, та, за которой я вечно тащусь следом. Даже если она - это моя душа, которая делает свои первые шаги и шлепается вниз лицом, побежденная, с пустыми руками, не получив вожделенной игрушки, и громко плачет, требуя утешения.
Ах, эти образы! Они толпятся вокруг меня, собираются в стаю, спешат на помощь, торопятся меня утешить!
Они берут меня на руки и поднимают на головокружительную высоту! И шепчут, точно те голоса, которые слышишь в любимой груди, если поплотнее прижаться к ней ухом: не плачь, детка моя, все хорошо, не плачь.
Так что же, мои образы обладают плотью? Или же они - это и есть моя душа? Что это за слова, которым я доверила свою надежду на бытие? Спасут ли они меня?
Удержат ли в этой жизни лучше, чем я могу удержать и спасти свое дитя? Станут ли они руководить мною в моих поисках или же собьют меня с пути, направят не в ту сторону - манящие руки, сияющие глаза, смех в тумане, цепочка следов, ведущих к кромке воды и уходящих в воду, но не возвращающихся обратно?..
Я должна думать, что они истинны. Я должна верить им и следовать за ними. Разве есть у меня иной водитель, кроме моих дорогих образов и красивых слов, манящих вдаль? Пой с нами, пой! - призывают они, и я вторю им. Это наш мир! - говорят они и дарят мне рожденный и обкатанный морем шар из зеленого стекла, в котором отражаются деревья, звезды. Это наш мир, говорю я, но где в нем я? И слова говорят: следуй за нами, следуй за нами! И я следую за ними. Охота уже сама по себе создает добычу. Я выхожу на пляж, окутанный туманом, пришедшим с моря, и иду в темный лес. На поляне в лесу стоит темноволосая маленькая старушка. Она дает мне что-то - чашку, гнездо, корзинку, я не уверена, что именно, но я это беру. Она не может говорить со мной, ибо ее родной язык мертв. Она молчит. И я молчу. И все слова словно куда-то ушли.
Сан-Франциско, лето 1959-го
ДЖЕЙН
Половина моей жизни прошла с тех пор, как я впервые увидела наплывающий сквозь Золотые Ворота туман. Теперь над проливом перекинут огромный красны и мост. А над заливом построили двойной мост, и получилось нечто вроде острова, полного огней, цветущих растений, сказочных башен и фонтанов, но туман по-прежнему тот же, что и когда-то. Он наползает с моря, точно гребень огромной неторопливой волны, и сияющей пеленой накрывает город в солнечные дни.
