Нет, нет и еще раз нет. Никакого шока у Янси не было и в помине; он знал заранее, что все произойдет именно так, что он не скажет ни слова и даже не подумает оглянуться. А безмятежное молчание жены неоспоримо доказывало, что у нее не сохранилось никаких необычных впечатлений.
Он ехал очень быстро, сидел очень тихо, не мешая гневу достичь своего пика, пока, наконец, это чувство не достигло своего пика, не выкристаллизовалось в нечто более основательное, бесстрастное и, пожалуй, безжалостно-ядовитое.
Новое настроение крепло, а Янси вел машину все спокойнее; Беверли расслабилась и уселась поудобнее. Время от времени оборачивалась, чтобы как следует рассмотреть занавески в окнах домов, мимо которых они проезжали или, глядя на небо, размышляла о чем-то своем.
Янси обнаружил, что новоприобретенные рефлексы позволяют полностью отдаться раздумьям: руки будто сами по себе управляли машиной и, казалось, мгновенно реагировали на дорожные знаки, не нуждаясь в сигналах мозга.
В сознании эхом отдавались беспощадные слова: «Нет, это не конец наших отношений, Беверли. Ведь он уже давным-давно наступил. Ты не женщина, ты получеловек, живущий не собственной, а моей жизнью. Твое ничтожное честолюбие никогда не заставит меня бороться, чтобы достичь успеха. Твои чувства слепы, не в состоянии отозваться на мою душевную боль, вкусы заимствованы у других, а способности ограничены единственной целью: угодить мне своими суетливыми стараниями. Но без меня ты ничто. Ты не работаешь, и никогда не сумеешь где-нибудь работать. Если тебя предоставить самой себе, ты не справишься и с простейшими обязанностями в конторе, не говоря о том, чтобы управлять летним лагерем. Даже если бы за эти три дня ничего не произошло, то, что нас связывает, уже никто не назовет браком. Никто, тем более я. Я видел солнце, Беверли; я парил в космосе, и больше никогда не сумею копошиться в грязи вместе с тобой. Я и раньше был слишком хорош для тебя, ну а теперь даже говорить не о чем».
Эта торжественная песнь презрения тянулась и тянулась, звуча на разные лады, дополняясь и усложняясь, черпая вдохновение в расстилавшихся перед глазами вольных просторах бескрайнего горизонта. Так прошло около часа. Неожиданно он почувствовал на себе ее взгляд и обернулся. Встретившись глазами с мужем, Беверли улыбнулась своей прежней, знакомой улыбкой.
— Сегодня будет чудесный день, Янси.
Он резко отвернулся и снова уставился на дорогу впереди. В горле возник комок, глаза защипало. Он осознал, что дар сопереживания, — умение ставить себя на место другого, видеть мир чужими глазами, — изменился вместе с остальными его особенностями, усилился настолько, что причинял беспокойство. Как Беверли восприняла случившееся? Вероятно там, на озере, смутно почувствовала неладное, но едва ли догадалась, в чем причина. Понимала, что там кроется нечто серьезное, потому что безропотно согласилась с неожиданным отъездом, ни о чем его не спросив. Но что означает эта фраза насчет «чудесного дня»? Может, Беверли воображает, что если к неведомой угрозе повернуться спиной, та сразу исчезнет! Точно, именно так она и считает! Ох, Беверли, Беверли, какой неприятный сюрприз тебя ожидает!
Но день пролетел, и ничего не случилось. Все оставалось по-прежнему неделю, месяц спустя. Отчасти тут виновата работа. Янси вернулся к своим обязанностям, наделенный обострившимся зрением, подаренной пришельцами способностью все схватывать, видеть суть явлений. Ему с потрясающей четкостью стала видна механика взаимодействия элементов системы, в которой он сам, его место, отдел и вся фирма составляли сложный организм, который в свою очередь был частью единого экономического монстра. Он не терял ни минуты впустую и целыми днями вникал в структуру организации. Результат усилий Янси опустил в ящик для предложений. Безупречная в своем роде идея, вполне соответствовавшая его прежним способностям, которая не могла прийти в голову никому, кроме человека на его должности. В результате должность сократили, а автора предложения повысили, позволив подняться сразу на две служебных ступени и поручив новое дело. Так что у него не оставалось ни минуты свободного времени, даже дома. Одного этого оказалось достаточно, чтобы отношения с Беверли отодвинулись на второй план.
Но такие объяснения лишь отчасти объясняли его инертность в семейных проблемах. Янси откладывал окончательное решение изо дня в день, поначалу уверенный в скорой перемене. Во многом он не мог решиться на разрыв из-за своей проклятой способности улавливать эмоции других. Беверли чувствовала себя такой счастливой; счастливой и гордой. Бывали дни, когда он разговаривал с ней реже, чем обычно, и тогда она ходила по дому на цыпочках, убежденная, что великий человек обдумывает новую гениальную идею. Если ему случалось вспылить, Беверли с готовностью прощала; если он что-нибудь покупал ей или хвалил за удачное приобретение, вся лучилась благодарностью. В семье царило согласие, Беверли была так довольна жизнью, что снова начала петь. Как давно она не делала этого!
И он постоянно, день ото дня, ощущал ее переживания, с болезненной отчетливостью воспринимал ее чувства. Янси ясно сознавал, какой удар нанесет жене, объявив о своих намерениях. Конечно, рано или поздно он сделает это, конечно! Но не сегодня, лучше завтра или послезавтра… А пока надо будет купить ей новое зимнее пальто, то самое, на которое она так любовалась в вечерней газете…
Прошел год, но он не спешил что-то менять. Да и думал об этом все реже и реже, хотя, естественно, случались моменты…
Но работа поглощала все больше времени, а дома его всегда ожидали тепло и уют, и пусть это были тихие скромные радости, он дорожил ими. Да и Беверли буквально расцвела. Когда человек наделен даром (или проклятием) сопереживания, он поневоле добр. Просто вынужден проявлять сочувствие, по самым что ни на есть эгоистическим соображениям: всякий раз, дав пинка ближнему, он находит синяки на собственном теле.
Как-то раз Янси вдруг спросил:
— Бев, я как-то изменился?
Она ничего не поняла, и он добавил:
— Ну, с прошлого года. Я не кажусь тебе… другим?
Она задумалась:
— Не знаю… Ты…ты добрый. Но ведь ты всегда был таким. — Неожиданно она рассмеялась.
— Ты умеешь ловить мух, — поддразнила она. — А что, Янс?
— Да просто так. Знаешь, новая должность и все такое.
Он сделал вид, что не обратил внимания на шутливую реплику о мухах. Как-то прошлой осенью Беверли ужасно надоедала муха, а он рассеянно протянул руку и поймал ее на лету. Первый и последний раз, когда он чуть не выдал себя. Жена была просто поражена; за восемь лет их совместной жизни муж ни разу не проявлял подобной ловкости. Беверли поразилась бы еще сильнее, заметь она, что он поймал насекомое двумя пальцами.
— Повышение не сделало тебя зазнайкой, если ты об этом.
В результате осуществленных им хитроумных комбинаций на работе, возникла необходимость командировать сотрудника в филиал, расположенный в другом городе. Янси устроил так, что начальство посчитало абсолютно логичным направить туда именно его. Он отсутствовал две недели. Проблема, из-за которой он приехал, не требовала для своего решения особых талантов, всего лишь прилежания и обстоятельности. Во время отдыха он познакомился с двумя девушками. Одна отличалась блестящими способностями и занимала высокий пост в компании, другая была слишком хороша для такой работы. Он сторонился их, хотя упрекал себя, в глубине души понимая, кому на самом деле хранит верность.
Домой он вернулся с радостью. Успешная командировка обеспечила повышение еще на одну ступень служебной лестницы, но пришлось заняться реорганизацией своего нового отдела, и Янси отказался от отпуска. Он предпочел не копаться в себе, не выяснять, устроил он это нарочно, или так сложились обстоятельства.
Сослуживцы затеяли пикник. Беверли на нем пела. Она имела такой шумный успех (почему-то Янси тоже, словно он ее обучил), что он, умело чередуя тонкую лесть и понукания, уговорил жену сходить на пробы непрофессиональных исполнителей для телешоу. Она прошла по конкурсу и выступила в эфире. И хотя приз зрительских симпатий перехватил у Беверли какой-то восьмилетний мальчуган с аккордеоном, она просто сияла от счастья — еще бы, Янси позаботился, Янси помог!
Ему начинали нравиться такие отношения.
Настал год, который Янси окрестил Временем Большого Праздника. Взяв недельный рождественский отпуск, он повез жену на лыжный курорт в Нью-Гемпшире. Все шло просто безупречно. Они проводили много времени вместе. Однажды вечером супруги расположились у камина, словно сошедшего с какой-нибудь новогодней открытки, в компании родственных душ, распивали грог и горланили рождественские песни, пока сон не сморил их до такой степени, что они даже шевельнуться не могли. Когда все остальные разошлись спать, Янси и Беверли сидели молча, держась за руки, молча следя за угасающим огнем. Как бывает в такие минуты, перед ним пронеслась вся жизнь. Она словно остановила свое движение здесь, у камина; потом на эту благостную рождественскую сцену вдруг тенью лег вопрос: «Для чего я тут нахожусь?»
